— Невозможно, — сказал Джейк. — Они все козлы. — Он свято в это верил, что было одной из тех черт, которые Ренни любила в нем больше всего. Ей не нужно было лелеять его эго, он делал это сам.
Он решил, что ей следует носить исключительно белые льняные длинные джемперы с подкладными плечами. — Образ Цветущей Задумчивости, — говорил он.
— У меня в них задница слишком большая, — сказала она.
— В этом и весь смак. Маленькие задницы вышли из моды.
Ренни прицепилась к слову «исключительно». — Давай не будем абсолютистами, — сказала она. — Но один джемпер все же купила, чтобы доставить ему удовольствие, хотя и отказывалась носить его вне дома. В гостиной он повесил вырезки фотографий Картье-Брессона, три мексиканские проститутки выглядывают из деревянной кабинки, брови выщипаны в ниточку и вздернуты в форме гипертрофированного лука, рты как у клоунов; пожилой человек сидит среди моря пустых стульев.
Это что касается дня. Покончив с днем, он принялся за ночь. В спальне Джейк повесил плакат Хитер Купера. Темнокожая женщина завернута в кусок материи: руки как бы привязаны к туловищу, а груди, бедра и ягодицы обнажены. Ее лицо бесстрастно, она просто стоит, как бы слегка скучая. Название картины — «Загадочная». Другое творение, висящее в спальне, — стилизованная фотография женщины, лежащей на мягкой софе в стиле сороковых, причем софа очень напоминала их собственную в гостиной. Женщина снята таким образом, что ноги оказываются непомерно крупными — на первом плане, а голова — на втором.
Эти картинки слегка нервировали Ренни, особенно, когда она голая валялась в кровати. Но возможно, это и был ее пресловутый фон.
— Закинь руки за голову, — сказал Джейк, — это приподнимает грудь. Разведи ноги, чуть-чуть. Подними левое колено. Смотришься фантастически.
«Уверенной в себе женщине не угрожают фантазии партнера», — говорила себе Ренни. Пока существует доверие. Она даже это написала, или что-то в том же роде, в статье про возрождение сатинового белья и фигурных поясов для чулок. И она не чувствовала себя в опасности, по крайней мере, какое-то время.
— Ты замкнута, — сказал однажды Джейк, — Мне это нравится. Я хочу стать тем, для кого ты раскроешься.
Но позже она никак не могла вспомнить, что он сказал на самом деле. Возможно, он сказал: «я хочу стать тем, кто тебя вскроет».
«Мой отец приезжал домой на Рождество, — говорит Ренни. — Точнее он всегда говорил, что приезжает домой, хотя в конце концов даже мне стало очевидно, что его настоящий дом — в другом месте. Он уехал в Торонто вскоре после моего рождения, и поскольку был на войне, то как ветеран, учился в Университете бесплатно на инженера-химика. Все говорили, что он остался там из-за работы. Мы не могли поехать, потому что заболел дед, и бабушка нуждалась в помощи, так это преподносилось, а когда дедушка умер, бабушку нельзя было оставить одну. В Грисвольде все очень боялись остаться в одиночестве. Это считалось страшным. У людей появляются странности. Они сходят с ума. И их отправляют в приют для душевнобольных.
Итак, мой отец объявлялся на каждое Рождество. Он останавливался в одной из спален для гостей, у нас их было много. Когда-то они предназначались для детей, а сейчас стояли пустые, чистые, пахнущие лавандой и затхлостью. Как мне сказали позже, он это делал ради меня. Нас с отцом снаряжали и отправляли гулять по обледеневшим улицам, при этом каждого наставляли, чтобы он не упал. Отец спрашивал, как у меня дела в школе, и говорил, что скоро я смогу к нему приехать. Ни он, ни я в это не верили. Когда мы проходили по главной улице, люди оборачивались нам вслед, не слишком явно, но я знала, что за нами наблюдают и нас обсуждают.
Когда я училась в шестом классе, две девочки, из числа принадлежащих к дурным семьям, рассказывали, что мой отец живет в Торонто с другой женщиной, и в этом заключается истинная причина того, что мы с матерью с ним не съезжаемся. Я этому не верила, но и маму не спрашивала, так что, наверное, все-таки в глубине души верила. И хорошо делала, потому что все оказалось правдой, и когда моя мать наконец мне все рассказала, я не удивилась. Она подождала с рассказом до тех пор, пока мне не исполнилось тринадцать, через две недели после моих первых месячных. Она должно быть почувствовала, что я уже готова к боли.
Наверное, она ожидала сочувствия. Она думала, что наконец я пойму, какая у нее тяжелая жизнь и на какие жертвы она вынуждена идти. Она надеялась, что я буду винить отца, увижу его в истинном свете. Но я не могла чувствовать того, что полагалось. Вместо этого я обвиняла ее. Я была зла на него, но не за то, что он не взял меня с собой.
К этому времени он перестал приезжать в Грисвольд, хотя все еще слал открытки, мне, а не ней, и я не видела его до тех пор, пока не переехала в Торонто, учиться в Университете. Он давно был на ком-то женат, о ком я думала, как о «ней», потому что так называла ее мама. Я забыла, как он выглядит.
Я навестила его. До этого я никогда не бывала в квартирах. В первый раз в жизни я увидела комнатное растение, которое не являлось Африканской фиалкой или поинсеттией. У них было много растений, свешивающихся с окон на южную сторону, я не знала, как они называются. В квартире оставалось много пустого пространства, не занятого мебелью, гораздо больше, чем я привыкла. Первое, что он мне сказал — «Ты похожа на мать.» И этим подписал себе приговор».
«Когда я росла, — говорит Лора, — мы жили на чердаках. Мы жили на чердаках в меблированных домах, там всегда было темно, даже летом, и пахло кошачьей мочой, отчасти из-за кошек Боба (он никогда не опорожнял их поддоны, хотя это были его животные), отчасти потому, что в таких местах всегда пахнет кошачьей мочой. Боб снимал квартиры за гроши, они были дворницкими, и считалось, что он должен выносить мусор, чистить полы и мыть туалеты, но он никогда не утруждал себя этим, поэтому мы вечно переезжали.
Его военный кореш Пэт любил говорить, что деньги Боб все равно делает этим. Он говорил, что Боб получает деньги, подбирая вещи, которые вываливаются из грузовиков. Некоторое время я не могла понять, что он употребляет английское название грузовика. Пэт был из Англии, и я тогда ему не верила, потому что знала, что Боб не бегает за грузовиками в ожидании, что из них что-нибудь вывалится. Большую часть времени он проводил дома, сидя за кухонным столом в своем старом сером сюртуке, и, кроме того, бегать он не мог из-за своей хромоты. С этим мне повезло: если мне удавалось от него увернуться, я всегда могла смыться. Но руки его двигались стремительно. Он притворялся, что смотрит в другую сторону, а сам хватал меня, и пока я была маленькой, он мог одной рукой меня держать, а другой снимать ремень. Я думаю, отчасти поэтому я стала такой быстроногой.
Он говорил, что хромает после войны, что это вполне в духе правительства — не дать ему пенсии. Боб был против любого правительства, из кого бы она не состояло, он говорил, что оно гроша ломаного не стоит, но дурацких идей у него не было, коммунизм он тоже люто ненавидел. Он не переваривал самой идеи пособия, в его представлении это тоже — коммунизм. Военный кореш Боба, Пэт, любил поговаривать о рабочем классе, он часто утверждал, что они оба и есть рабочий класс, что всегда меня страшно веселило. Рабочий класс, твою мать. Боб работал настолько мало, насколько это возможно. Главная его мысль — как избежать работы, любого человека с постоянной работой он считал последним дураком. Он так же люто ненавидел и профсоюзы, абсолютно не испытывал к ним симпатии, говорил, что из-за них жизнь для всех становится дороже. Когда случались забастовки на телевидении, он приветствовал действия полиции, что значило для него многое, в остальное время он и ее люто ненавидел.
Так или иначе, мне понадобилось время, чтобы понять, почему у нас то вдруг оказывалось пять телевизоров, то ни одного, то восемь приемников, из которых оседал только один. Иногда это были тостеры, иногда проигрыватели, никогда нельзя было знать наперед. Вещи магическим образом появлялись и исчезали в нашей квартире. Меня выпороли за то, что я разболтала в школе о пяти телевизорах. Я привела одного из ребят, чтобы показать ему, но это привело Боба в исступление. «Научись держать свой рот на замке», — сказал он.
