— Вы насчет мамы?

А вот этого вопроса я не ожидал. Выражение лица Микаэля стало совсем свирепым, а я по-новому взглянул на паренька. То ли заметив мое профессиональное любопытство, то ли утомившись выходками сына, папаша с нажимом сказал:

— Бени, ты наелся? Иди делай уроки.

Мальчишка неохотно слез со стула и поплелся в соседнюю комнату. Я вопросительно заломил бровь.

— А как вы представляли Рай? Зеленые кущи, херувимы с арфами?

— Я не думал, что здесь ходят на костылях. Или разъезжают в инвалидном кресле.

Микаэль разлил кофе по чашкам. Рука его слегка дрожала.

— Это память, Анатоль. Боль и память. Вам не понять, но это то немногое, что у нас осталось.

Он помолчал, потом скупо улыбнулся.

— Бени ходит в школу. Да, в школу. Здесь никто его не обидит. Ему есть с кем играть. Он даже подрос немного. Медленнее, конечно, чем его брат… но, поверьте, это все, о чем я мечтал. Что же касается Марии… Я знаю, как Бени хочет увидеть мать. Но и он знает, что это невозможно…

— И вы ни разу не пробовали?… Я не предлагаю вам злоупотребить служебным положением, я просто мог бы поговорить кое с кем из наших…

— Нет.

И снова мне было непонятно — то ли этот сухарь не хотел нарушать правил, то ли не смог простить поступка жены.

Я трижды прокрутил пленку со спутника и чуть не разнес несчастный ноут. Конец записи исказили помехи, но начало было вполне отчетливым. Отряд шел из долины. Из долины! Это мог быть только Йововиц. Я еще раз прослушал показания Ставойты. Увидели дым. Зашли в деревню. Обнаружили пожарище. В живых то ли и вправду никого не осталось, то ли добили раненых — тут Ставойта немного юлил. Вышли из деревни и направились в горы. Наткнулись на солдат Йововица в десяти километрах выше по склону. Те о пожаре ничего не говорили, на расспросы отвечали с неохотой.

— Ну он это! Он, он!

Как же, прах меня побери, негодяй очутился в Раю? Я поднял документы по делу и вновь принялся терзать шевелюру — все спутники Йововица были здесь. Все как один. Мать, жена — тоже тут, но это-то как раз неудивительно. Однако компания палачей, хладнокровно уничтожившая больше полусотни невинных? Бред.

Микаэля я, кажется, разбудил. Он вышел из комнаты, подслеповато щурясь и шлепая огромными, не по размеру, тапочками. Халат на тощей груди распахнулся, и я успел заметить неприятного вида шрамы. Проследив за моим взглядом, правозащитник запахнул халат и суховато поинтересовался:

— В чем дело?

— Мне нужно поговорить с этими людьми.

Я протянул ему список. Микаэль даже смотреть не стал.

— Нет. Достаточно и того, что мы дали вам допросить Йововица.

— Но почему?…

— Нет.

Вероятно, я выглядел оглушенным — по крайней мере, он смягчился.

— Поймите, Анатоль. У этих людей была нелегкая жизнь. Хотя бы здесь они заслужили покой. Камеры… Допросы… Да посмотрите на меня. Думаете, мне приятно было бы, если бы такой, как вы — сытый, холеный молодчик, — удобно расположился в кресле следователя и по-хозяйски принялся копаться в моих воспоминаниях? Мне хватило этого внизу. Поверьте, даже меня от вас тошнит, хотя я уже успел попривыкнуть. Здесь вам не место, и мучить этих людей я не позволю.

Он постоял еще с минуту и, не дождавшись от меня ответа, ушел, плотно притворив за собой дверь.

К утру глаза у меня начали слезиться. Я прокрался в ванную, но глазных капель не обнаружил. На обратном пути мне показалось, что дверь детской приоткрыта. Когда я проходил мимо, в глубь комнаты шарахнулась маленькая тень.

Утро приветствовало меня головной болью и полоской жемчужного цвета под жалюзи. Я запаниковал и занавесил окно одеялом. Стало спокойнее. Мой свидетель в бутылке дремал, оттуда доносилось мерное похрапывание. На кухне засвистел чайник. Я счел за лучшее не видеться лишний раз с Микаэлем и его отпрыском и завтрак пропустил.

В результате моих ночных бдений картинка сложилась странная. Я проштудировал все, что имелось у нас на Йововица и остальных членов его отряда. До злополучной истории с Градовцами это были обычные разбойники — там заварушка с солдатами НАТО, тут расстрел заложников, ничего, понятно, не доказано. Участвовали они и в штурме Трижницы, и опять — никаких записей, кроме скудного списка потерь. Зато после Градовцов… я протер бедные свои глаза. Збысел Крайнович после объявления всеобщей амнистии стал известным скульптором. Трежко Малец получил стипендию от Женевского Университета. Премия Брегера за исследования в области ядерной физики. Бражко Спас — нейрохирург. Свен Стефенсон, единственный небелослав в их компании, вообще отправился в Палестину, постригся в монахи и вскоре заделался настоятелем монастыря молчальников в Латруне. И наконец, сам Йововиц. Для начала он объединил разрозненные отряды боевиков в регулярную армию, но вместо того, чтобы огнем и мечом пройти по стране, выжигая иноверцев — а этого-то все и ожидали, — он инициировал мирный процесс. Он первым сел за стол переговоров — находясь в положении, когда мог бы диктовать любые условия, он пошел на уступки. И это окупилось, о, как это окупилось! Примиритель сторон, спаситель нации, кандидат в первые президенты независимой Белославии. И да, Йововиц наверняка стал бы президентом, если бы чокнутый студентишко не встал на дороге правительственного кортежа и не выстрелил в тонированные стекла ехавшего вторым джипа. Первая пуля убила водителя. Вторая прошила спинку кресла и засела в четвертом шейном позвонке Йововица. Третья разнесла ему череп. Спас умер через десять лет после пожара в Градовцах. Малец — через двенадцать. Крайнович и Стефенсон протянули по пятнадцать лет. Йововиц не прожил и трех. Все они не дожили до старости. Все очутились здесь.

Я захлопнул ноут и выглянул в коридор. Прислушался. В комнатах царила тишина. Кажется, хозяев дома не было. Тишком-бочком я подобрался к телефону, стоявшему в прихожей на небольшой тумбочке. Древний как мамонт аппарат был покрыт слоем вековой пыли. Я вытащил из тумбочки телефонную книгу и принялся изучать номера.

Через пятнадцать минут на коленях у меня лежал аккуратный список. Две фамилии — жены и матери Йововица — стояли вверху. Рядом я отметил адреса. По счастью, обе жили неподалеку, в двух или трех кварталах отсюда. А вот остальные… Сегодняшний день положительно был днем сюрпризов. Все пятнадцать членов отряда, о которых у меня были хоть какие-то сведения, проживали по одному адресу в центре города. Тюрьма? Мои пресветлейшие коллеги засадили героев войны в тюрьму? Или это какой-нибудь санаторий для смятенных душ? Я пожал плечами. После вчерашней комнаты для допросов я уже ничему не удивлялся. Оставалось понять, как мне до них добраться. Среди белого дня, без машины — да и есть ли здесь машины кроме той, что доставила меня прошлым вечером к допросной?

В прихожей я обнаружил трость, принадлежащую хозяину. Трость была старая, растрескавшаяся, набалдашник ее блестел не от лака, а от долгого пользования. Я протер набалдашник платком. При всей ее неприглядности, трость мне годилась. Из кармана пиджака я достал темные очки и, помолившись всем правнукам Азраила, нацепил их себе на нос. Прогулялся по прихожей, для тренировки обстукивая тростью встречные предметы, и направился к двери. Прикоснувшись к дверной ручке, я закрыл глаза. До калитки я как-нибудь дохромаю, а там неужели сердобольные прохожие не помогут бедному слепому… бесу? Я отогнал эту мысль, храбро надавил на дверную ручку и шагнул за порог.

По инерции я успел сделать ровно пять шагов. Я спустился с крыльца и почувствовал, как хрустит под ногой гравий садовой дорожки. Затем свет пробился сквозь стекла и сквозь веки, и все затопило красным, невыносимым, жгущим. Я заорал от боли и грохнулся на землю. Палка и очки отлетели в сторону, и некоторое время я ползал, мучительно пытаясь их нащупать. Я, наверное, умер бы там — если бы чья-то спасительная рука не схватила меня за шиворот и не подтолкнула вперед, несильно, но настойчиво. Я заполз на крыльцо (горячий бетон опалил мне руки) и головой протаранил дверь. В прихожей я попробовал открыть глаза, но под веками плясали только разноцветные пятна. На четвереньках я поскакал в ванную. Пару раз наткнулся на стену, стукнулся плечом — и все же нащупал благословенно прохладный край ванны, гладкий фаянс раковины и железный вентиль крана. Я включил холодную воду на полную мощность и с головой нырнул в ледяное блаженство.