– А с правоохранительными органами не было проблем?

– По мелочам. Конечно, стоял на учете в милиции, как все нормальные люди, получал по 15 суток. Подростком я много пил, меня несколько раз подбирали на улице, приносили домой мертвецки пьяного. Я считал, что мужчина должен уметь надираться. По субботам мы ходили в самый большой ресторан города «Кристалл» и выпивали по 800 граммов коньяка… А что? Я и сейчас выпью шестьсот без проблем, но алкоголиком, как видите, не стал.

– Эрнст Неизвестный рассказывал мне, что в конце 60-х вы шили ему штаны, что какое-то время подрабатывали портным.

– Абсолютная правда. Перебравшись в 67-м году в Москву, я оказался без средств к существованию. Я ведь в Харькове не только коньяк попивал и магазины грабил, но и с 15 лет стихи писал. Прослышав, что в Москве существует СМОГ – Союз молодых гениев, рванул в белокаменную. Поэзия поэзией, но жить-то на что-то надо было. А у меня московской прописки нет, кто же без нее на работу возьмет? Вот и шил брюки. Научился этому совершенно без чьей-либо помощи, сам. Я никогда не стремился заработать много. Лишь бы хватало на еду да была тридцатка за комнату. Семь московских лет, пока меня не выставили из страны, были тяжелыми. Сегодня я вспоминаю их в романтическом ореоле, хотя моя первая жена Анна, она делила со мной все эти трудности, в конце концов психологически сломалась, долго лечилась, а в 90-м году покончила с собой, выбросилась из окна… Искусство превыше всего. Я ел состоявшие почти из одного хлеба микояновские котлеты по 60 копеек за десяток и мечтал о славе. За первую московскую зиму я похудел на 11 кило. Я несколько месяцев простоял у дверей Дома литераторов, чтобы попасть на семинар Арсения Тарковского. Меня не пускали, гнали, но я все-таки попал. Правда, выяснилось, что Тарковский абсолютно бездарный учитель, его лекции не представляли никакого интереса, более того, он не давал нам свободно читать стихи. А я ведь ехал в Москву, чтобы меня услышали. Словом, я устроил на семинаре восстание…

– Значит, вы не считаете Тарковского своим учителем?

– Нет, конечно. Им был скорее Евгений Крапивницкий, с ним я очень-очень дружил.

– Сегодня вы поэзию оставили?

– Да, совсем. Кстати говоря, то увлечение России поэзией было архаично, в ту пору молодежь всего мира жила уже другим рок-н-роллом.

– Оказавшись в 74-м году на Западе, вы поставили перед собой цель зарабатывать на жизнь писательским трудом. Вслед за «Эдичкой», рассказывающим о ваших мытарствах в Нью-Йорке, вы издали, если не ошибаюсь, еще 12 книг, героем большинства которых являетесь вы сами. Чем вызван такой повышенный интерес к собственной персоне?

– Надо определиться, что считать автобиографическим произведением.

Главное действующее лицо моих книг – Лимонов. Но ведь такого человека не существует в природе. По паспорту я Савенко Эдуард. Точка. А Лимонов, значит, это и герой, и автор. Автобиографические приемы были важны для меня при показе эпохи, среды. Например, в романе «У нас была великая эпоха» маленький сын лейтенанта Эдик только предлог, чтобы показать время конца 40-х. А «Молодой негодяй» – это Эдичка в Харькове 60-х. Понимаете, страна через героя, это эпопея.

– Кстати, почему Лимонов?

– Это родилось из литературной игры, дело происходило в Харькове, мне был 21 год. Мы с приятелями называли себя… как это называется по-русски?.. искусственными фамилиями. Кто-то стал Буханкиным, кто-то Одеяловым, я стал Лимоновым. Так ко мне и прилипло, превратилось в кличку, второе «я» быстро вытеснило первое. Привыкли все, я в том числе. Так и осталось, сегодня поздно уже избавляться. Но если бы мне не нравилась фамилия отца, я мог бы взять материнскую – Зыбина. Так что дело не в этом.

– Читатели меня не поймут, если я не спрошу вас о роли нецензурных выражений в вашем творчестве.

– Мат – нормальное средство характеристики героев. Во всех языковых стихиях подобные революции произошли в 30-е годы. Вспомните хотя бы «Тропик Рака» Миллера. Нечто похожее ожидало бы и Россию, но советская власть со своим пуританизмом затормозила процесс. Мат – это колоссальное оживление языка.

– Значит ли это, что вы таким же образом оживляете и собственную разговорную речь?

– Нет, я вежливый человек, ко всем обращаюсь на «вы». Но если меня обматерят, я отвечаю тем же.

– Тем более удивительно, что вы решили нарушить табу и напечатать непечатное слово.

– Знаете, мне неоднократно предлагали издать «Эдичку» с многоточиями на месте матерных выражений. Я отказывался и рад, что сегодня удалось сломать барьер. Для меня мат – не самоцель. В большинстве моих книг вы не встретите ненормативной лексики. В «Эдичке» же показан человек в стесненных обстоятельствах, в глубоком кризисе, на дне жизни. Естественно, что он прибегает к крепким выражениям. И чтобы упредить возможные вопросы, повторю еще раз: не следует отождествлять меня с Эдичкой. Я не ругаюсь в обществе женщин, я не наркоман и не гомосексуалист. Я семейный человек. Последние 10 лет живу во Франции с женой Наталией Георгиевной Медведевой.

– Как вы устроились в Париже?

– Мы обосновались на крыше дома в старой части города, почти в центре. В мансарде, в очень небольшой квартирке общей площадью меньше 50 квадратов. Зато, знаете, наклонные потолки, как в кино. Обычно советские люди, попадая ко мне, разочаровываются. Они считают, что я должен иметь личный самолет, как Шолохов, или хотя бы дачу вроде переделкинских.

– Пишете вы ежедневно?

– Практически да. Обычно работаю по 5—6 часов. Писательство – единственный источник моих доходов.

– К Парижу привыкли?

– Да. И давно не замечаю его туристских красот и достопримечательностей, зато вижу те проблемы, которые недоступны взору простого советского человека. Я же сталкиваюсь со всем этим ежедневно. Поэтому мне странно наблюдать, как в России пренебрегают советами тех, кто постоянно обретается на Западе.

– А я как раз этому не удивлен. Логика проста: хитрец, живет в Париже, а нас уговаривает не ехать.

– Я никого не уговариваю, боже упаси. Я зло и насмешливо говорю: попробуйте выехать туда, кому вы там нужны?

– У вас двойное гражданство: вы ситуаен франсэ, но вот уже больше года, как вам вернули советский паспорт. Сегодня Союза нет. Присягнете России?

– Безусловно. Кому же еще?

– Но ведь вы наполовину украинец…

– Я человек русской культуры и патриот Великой России, коей Украина – неотъемлемая часть.

– Ваши родители живут в Харькове. Вы их навещаете?

– В прошлый приезд был. На этот раз пока нет.

– А они к вам в Париж ездили?

– Родители уже старые люди, отказываются. Живется моим старикам несладко, у отца капитанская пенсия, представляете? Раньше я переводил им гонорары за статьи, публиковавшиеся в Союзе, однако теперь на суверенную Украину и переводы не принимают.

– Ваша последняя книга, написанная по впечатлениям от поездки в Союз в 89-м году, называется «Иностранец в родном городе». Вы действительно чувствуете себя здесь чужим?

– Я здесь не чужой. Мне предложили место политического обозревателя в «Советской России». Я хочу большего – участвовать в политическом процессе, заниматься политикой.

– Но для этого придется покинуть Францию.

– Я не вижу тут проблемы, мне не впервой менять место жительства.

– К слову, почему вас так долго не пускали в Союз? Кажется, вам помог приехать Юлиан Семенов и он же первым опубликовал вас здесь?

– Почему не пускали, спрашивать надо не у меня. Что касается Юлиана Семенова, то мы познакомились на приеме у парижского американца – общего знакомого и разговорились. Семенов предложил: «Давай я тебя напечатаю». Он же меня пригласил в Союз. Он это пообещал и сделал. Впоследствии наши отношения испортились, он за что-то обиделся на меня… Юлиан Семенов – первый советский капиталист в книжном бизнесе, сумел организовать доходные предприятия. Разумеется, он из бывших. Я – исключение, у меня нет бывшей биографии, я не был ни членом КПСС, ни даже ВЛКСМ. У меня в анкетах прочерки – не был, не состоял, не участвовал. А Семенов был, состоял, участвовал. Но что это, собственно, меняет? Ельцин ведь тоже был и состоял, однако это никого не смущает. Мне часто на Западе говорили: что же ты общаешься с Семеновым, это же генерал КГБ? А я отвечал, что всю жизнь мечтал познакомиться с генералом КГБ и жалею лишь, что этот генерал перестроившийся. Я бы предпочитал закоренелого.