Ханс-Иоахим Шёпс, поборник "другой Пруссии" времен реставрации, говорит о "предконституционном" состоянии, которое установилось тогда в Пруссии, и это определение можно принять: по сравнению с монархическим абсолютизмом 18‑го века разделенное по департаментам, обустроенное специалистами прусское чиновничье государство времен после 1815 года выглядело почти как конституционное государство. Только вот, как сформулировал литератор с берегов Рейна в 1818 году, среди множества государственных институций, регулирующих монархическое осуществление власти, не было ни одной, "в которой государь видел бы нацию. Ничто великое ему не противостояло".
Все же прусская государственная организация с 1814 по 1819 (в годы консолидации и "антиреформ") теряет привлекательность образа, создававшегося в течение ста лет — образа систематичности, порядка и ясности. В центре в качестве последней решающей инстанции стоит все еще король, но окруженный теперь ответственными министрами и государственным советом, своего рода палатой лордов, в котором участвовали в обсуждениях законопроектов принцы королевского дома, министры, обер-президенты провинций, командующие войсками генералы и 34 назначенных королем члена совета. В остальном: десять (позже вследствие слияния восемь) провинций с обер-президентами во главе, поделенные на административные округа, которые в свою очередь поделены на районы; в каждой провинции совещательный ландтаг провинции, состоящий из трех "сословий": аристократия, бюргеры, крестьяне. Параллельно, но независимо действует подразделенное на три уровня правосудие: участковые суды, суды земель [53] и верховные суды земель. Также независимо и также параллельно действует военная структура: в каждой провинции — корпус под командованием генерала, в каждом административном округе — дивизия, в каждом районе — полк. А теперь еще параллельно подключена церковь земли, с главным суперинтендантом и суперинтендантами, соответствующими по чину обер-президенту земли и начальникам округов.
На эту тему следует поговорить несколько подробнее, поскольку это нечто совершенно новое в прусской истории. Классическая Пруссия 18-го века была явно выраженным светским государством, государством Просвещения, толерантным по отношению ко всем религиям — из равнодушия. Пруссия эпохи реставрации хотела стать христианским государством, оно было "официально" набожным, и даже появилась такая вещь, как государственная церковь — "Прусская уния", посредством которой король в качестве верховного епископа кальвинистскую и лютеранскую конфессии заставил объединиться в общую церковную организацию. При сохраняющихся различиях в верованиях они все же должны были образовать культовую унию, общую церковную организацию, с общими церковными ведомствами, общим пасторским сословием, общими духовными учреждениями надзора и общим порядком проведения богослужений. Что касается последнего, регулируемого так называемым "требником", то происходила нескончаемая борьба, в которую король самолично вмешивался для улаживания споров. Сильная стычка произошла впервые также с католической церковью в новых прусских землях Рейнской области, в особенности вследствие ее сопротивления межконфессиональным бракам. Король был за смешанные браки. Что бы ему больше всего хотелось видеть, так это экуменическую, всеобщую христианскую церковь, в которой конфессии, так сказать, представляли бы провинции верований. Толерантности он также желал, но больше не из религиозного равнодушия, как у Фридриха Великого, а по причине так сказать братской терпимости на основе всеобщего христианского религиозного энтузиазма.
В этой новой государственной набожности скрывалось много политики — христианство как государственная идеология — но также и много романтизма. Ведь немецкий романтизм, не случайно уже с начала столетия чувствовавший себя в Берлине как дома, был не только литературным течением, но также и политической идеологией: идеологией противостояния Просвещению, обращением к силам души против притязаний разума. Французская революция взяла за образец античный Рим — сначала республиканский, затем имперский. Силы реставрации, которые хотели одолеть революцию, пытались с помощью романтизма возродить средневековье, царство христианства, рыцарство, феодальные ценности преданности и послушания. И никакая из трех союзных держав не делала этого с большим энтузиазмом, чем Пруссия, поскольку у нее не было никакого средневековья, но она хотела его теперь в определенном смысле наверстать. Гейне видел в этом лишь отталкивающее лицемерие: "Я не доверяю этой Пруссии, этому длинному лицемерному герою в обмотках с обширным желудком, большим ртом и с дубиной капрала, которую он сначала погружает в святую воду, прежде чем лупит ею. Мне не нравится эта философско-христианская солдатчина, эта мешанина из пшеничного пива, лжи и пыли в глаза. Отвратительна, глубоко отвратительна была мне эта Пруссия, эта одеревенелая, ханжеская и лицемерная Пруссия, этот Тартюф среди государств".
Следует признать, что усердие обращения в иную веру этого позднеобращенного государства говорит о некоем надломе, перегибании палки. Идеально сконструированная государственная машина, воодушевленная — в определенной мере искусственно — романтической мечтой средневекового христианства; военные часовни, начинавшие вечернюю зорю с хорала "Я прошу силы любви" — это само по себе уже диковинно. Но упрек в голом притворстве и лицемерии тем не менее будет слишком поверхностным. Новая прусская набожность была желанной набожностью, но желали её искренне. Была не только отчасти искусственная, отчасти вынужденная новая государственная церковь "Прусской унии". Существовало также совершенно неофициальное, спонтанное, глубоко эмоциональное, проникнутое благоговением движение Пробуждения, которое в тридцатые и в сороковые годы превратило множество померанских хозяйств в частные молельные дома. И ведь невозможно назвать лицемерными такие свидетельства романтической набожности, как картины померанца Каспара Давида Фридриха и стихи силезца Йозефа фон Айхендорффа (прусского министерского советника). Отвратительно? Скорее странно трогательно это запоздалое желание искусственного государства получить душу.
Пруссия не была в этом одинока. В сентябре 1815 года русский царь, император Австрии и король Пруссии заключили "Священный союз", внутри— и внешнеполитический союз против агрессии и революции в том, что три их государства должны стать "звеньями одной и той же христианской нации". Христианство как политическое связующее звено и здесь — и этому не мешал тот факт, что царь был православным, император Австрии католиком, а король Пруссии протестантом. Неопределенное, экуменическое всеобщее христианство служило объединительной идеологией для "Священного союза", как оно должно было служить прусскому королю Фридриху Вильгельму III в качестве государственной идеологии. Над этой духовной оторочкой союза "трех черных орлов" горько насмехались, и не только противники, но и участники; Меттерних назвал её "громкой пустотой". Но тот же Меттерних искренне принял союз, как таковой: он образовал основы европейской мирной системы, которую он создавал на Венском конгрессе. Король Пруссии принял ее еще искреннее. В своем политическом завещании от 1835 года он наставляет своего преемника: "Не премини способствовать единодушию между европейскими державами, насколько это будет в твоих силах. Прежде же всего не должны никогда расходиться Пруссия, Россия и Австрия; их единение следует рассматривать как краеугольный камень великого европейского альянса".
Сравните это с заключительными строками политического завещания Фридриха Великого от 1776 года: "Пока у страны нет большей цельности и лучших границ, ее властителям следует toujours en vedette [54] быть, за своими соседями поглядывать и в любой момент быть готовым губительные посягательства своих врагов отразить".
