Скажи, что мне делать с прилежанием, что мне следует делать,
К чему меня воля твоя в моем сословии ведет.
Покажи, как мне делать это споро, потому что я должен это делать,
И если я это делаю, так сделай так, чтобы это получилось хорошо.
Вообще-то говоря, это могло бы быть весьма подходящим прусским государственным гимном. Прусское государство 18-го века не требовало от своих подданных никакого восхищения, оно апеллировало не к любви к отечеству, не к национальным чувствам, и ни к каким традициям (ведь оно их не имело), а исключительно к чувству долга. Высший прусский орден, Черный Орел, учрежденный королем Фридрихом I. в день его самокоронации, имел надпись по краю: "Suumcuique " — "Jedemdas Seine " [33]. Государство устанавливало задачи каждому своему гражданину, от короля до последнего подданного, и строго обязывало их выполнять эти задачи, и именно каждому сословию свою задачу. Одни должны были служить государству деньгами, другие кровью, некоторые своим умом, но все — с прилежанием. В принуждении к этим обязанностям государство было не знающим снисхождения. Во всем другом однако оно было опять либеральнее, чем любое другое государство того времени — холодной либеральностью, которая основывалась на равнодушии, что однако не делало жизнь для его граждан менее благотворной. Мы встретились с этим принципом уже при упоминании прусской политики в области эмиграции и предоставления политического убежища. "Каждому свое" — это также означало: Chacunа son gout [34]; что не вредит государству, в то оно не вмешивается. Крайним примером является истинная история об одном кавалеристе, который со своей лошадью занимался содомией. В Европе 18-го века вообще содомия расценивалась как настолько серьезное и ужаснейшее преступление, что повсюду она каралась суровой смертной казнью. А Фридрих Великий распорядился: "Сослать свинью в пехоту".
Можно говорить о трех великих прусских равнодушиях, из которых первое нынешние либералы считают образцовым, второе сомнительным, а третье отвратительным. Прусское государство 18‑го века было конфессионально равноправным, национально равноправным и социально равноправным. Его подданные могли быть католиками или протестантами, лютеранами или кальвинистами, иудеями, или, если они этого желали, и магометанами, для них совершенно не было никакой разницы, если они пунктуально исполняли свои обязанности перед государством. Равным образом оно было национально равноправным: не нужно было быть непременно немцем; французские, польские, голландские, шотландские, австрийские переселенцы — принимались все без различия. А когда Пруссия начала присоединять австрийские и польские области, то для него австрийцы и поляки в качестве подданных были равным образом любезны и с ними обращались так же, как и с урожденными пруссаками. И оно было социально равноправным: каждый прусский подданный был сам кузнец своего счастья. Как он справлялся со своей жизнью, было его дело. Заботились разве только об инвалидах войны и военных сиротах, да и о них не всегда. Фридрих Великий распространил исключительно равное право вплоть до последнего нищего — но именно равное право, а не социальное обеспечение. Если нищий становился разбойником, равное для всех право становилось уголовным правом. Если кто терпел неудачу в гражданской жизни, то он всегда мог еще стать солдатом. Если же и тут он не справлялся, то тем хуже для него было.
Примечательно теперь то, что эти "три равнодушия" в оценке своего времени представлялись как раз в обратном порядке, чем теперь. Пруссия не была тем, что сейчас называют социальным государством, на него никто не обижался, и это было само собой разумеющимся. В Европе 18-го века еще даже не возникла идея социального государства. Идея эта была открыта лишь в конце 19-го века, вообще-то одним позднепрусским государственным деятелем, а именно фон Бисмарком. Национальное государство также еще нигде не провозглашалось, хотя во Франции, Англии, Испании, Голландии и в Швеции оно существовало в скрытой форме. В целом грандиозная политика Пруссии в области иммиграции и национальностей не совсем выпадала из европейских рамок и расценивалась самое большее как преувеличение в целом известной всем практики. Но вот религиозная терпимость, которая царила в Пруссии, была в 18-м веке делом неслыханным и почти скандальным. В этом Пруссия в свое время была далеко впереди — в хорошем, как сегодня сказали бы большинство людей; в плохом, каково было всеобщее мнение в то время. И это тогдашнее мнение не было совсем безосновательным. Оно чутьем верно чувствовало, что прусская религиозная терпимость самое позднее при Фридрихе Великом по сути дела сведется к религиозному равнодушию, можно даже сказать — к презрению религии. Вспоминая еще раз резюме истории Пруссии Арно Лубоса, прежний отмеченный протестантством пуританизм перешел в "тенденцию свободного духа", для которого бог был мертв, а государство молча занимало его место. Так что религиозная терпимость или потеря религиозности — для своего времени прусское отношение к религии было по меньшей мере делом необычным и бросающимся в глаза, как и прусский милитаризм, и о нем нам следует еще немного поговорить, как о важнейшей характеристике классической Пруссии.
Как и многое другое в истории возникновения Пруссии, ее истоки имеют случайный характер. Помните еще старого Иоганна Сигизмунда (1608–1619), прожорливого курфюрста, о котором Фридрих Великий говорил, что лишь с него история его династии становится интересной, поскольку он приобрел большие наследства на востоке и на западе? При нем все и началось, и как раз тесно связано с западными наследствами. Юлих-Клевехские области в нижнем течении Рейна, которые унаследовал Иоганн Сигизмунд, и вокруг которых тотчас разгорелся спор (объявились и другие, конкурирующие притязания на наследство), были преимущественно кальвинистскими, и Иоганн Сигизмунд хотел переманить на свою сторону тамошних кальвинистов для поддержки своих оспариваемых притязаний. И для этого он лично перешел из лютеран в кальвинисты. Можно при этом говорить также и о религиозных мотивах; однако без сомнения решающими были политические мотивы, и при этом не следует забывать, что в 17-м веке религия и политика были неразрывно сплетены. Иоганн Сигизмунд однако не решился сделать своих бранденбургских и восточнопрусских подданных кальвинистами. Это вызвало бы непредсказуемые неприятности, а он был нестрогим властелином. Так он стал первым немецким князем, который стал отрицать господство своего вероисповедания (принцип "cuiusregio eius religio " [35]), а Бранденбург-Пруссия стала первой страной, в которой совместное существование различных вероисповеданий стало возможным и неизбежным.
Неприятности доставляло еще и вот что: религиозная и конфессиональная терпимость для людей 17-го столетия не была делом естественным, их следовало к этому принуждать сверху. То, что государство предписывает им свою религию, к этому они были привычны; то, что оно вместо этого требует от них толерантности, терпимости к иным верованиям среди их соседей, которые были для них неверными — это заставляло людей страдать в их самых возвышенных и святых чувствах. Кальвинистским проповедникам во времена Иоганна Сигизмунда бросали камни в окна. Священникам всех конфессий бранденбургские курфюрсты и прусские короли под угрозой наказания запрещали с церковных кафедр нападать и науськивать людей на "слуг дьявола" — иноверцев. Известный берлинский пастор и сочинитель духовных песен Пауль Герхардт предпочел эмигрировать, чем подчиниться такому принуждению: вот вам мученик толерантности. Религиозная терпимость, которая нам сегодня кажется почетным титулом Пруссии, для ее подданных в 17-м веке и еще долгое время после этого, вплоть до 18-го века, была жестким принуждением, более суровым и менее понятным, чем милитаризм, налоговые тяготы и господство юнкеров.
