В том, что Пруссия приняла участие в этой всеобщей европейской военной революции, и так же, как и Швеция, Франция, Испания, Австрия и Россия стала военным государством, не было ничего особенного. Особенное состояло в трех вещах: во-первых, в количестве прусской армии, во-вторых, в ее качестве, и в-третьих, в ее социальном составе.
При "короле-солдате" Фридрихе Вильгельме I прусская армия была доведена до численности в мирное время в 83 000 человек; при его наследнике тотчас же, при вступлении того на трон, увеличена до 100 000 человек, а позже, во время войны, даже увеличена еще в два раза. Для небольшой страны это было непропорционально много, невообразимо много; крупные государства, такие как Франция, Австрия и Россия содержали армии лишь немногим большие. Это требовало спартанской экономности ("прусская бережливость") во всех прочих государственных задачах. Четыре пятых государственного дохода тратилось на армию. Пруссия короля-солдата осознанно жертвовала глянцем для власти в пользу "вещественного", как выражался король. Его содержание двора во времена, когда повсюду придворной пышности придавалось величайшее значение, расценивалось просто как нищенское. Для расцвета искусств и культуры при его правлении было сделано отчаянно мало, и контраст между прусской бедностью и прусским милитаризмом и в его времена был предметом всеобщих насмешек и критики во всей Европе.
Но это было самым несущественным. Единственно лишь при помощи бережливости в бедном государстве невозможно обеспечить покрытие расходов такой выдающейся военной силы. Не зря Фридрих Вильгельм объявил себя "Генерал-фельдмаршалом и министром финансов" короля Пруссии. При его правлении Пруссия стала страной Европы с самыми большими налогами, а Фридрих Великий позже еще больше увеличил налоги и, несмотря на всю свою славу, пробудил недовольство у своих подданных, а с течением времени вообще потерял популярность. И высокие налоги (на предметы потребления или "акциз" в городах, поземельный налог или "контрибуция" в деревнях) должны были же еще быть собраны. Для этого требовался эффективный финансовый аппарат — множество служащих, которые могли оплачиваться лишь с прусской экономностью, но они безусловно должны были быть надежны, что снова принуждало к тому, чтобы подвергнуть их почти военной дисциплине (и ввести при этом квазивоенный кодекс чести). Так одно тянуло за собой другое: прусское военное государство способствовало возникновению чиновничьего государства.
Такая же картина и с прусской экономикой. Когда оплачивают дорогую армию и сверх того хотят накопить еще казну на ведение войны, то приходится население облагать высокими налогами, но если налоги должны хоть что-то приносить, то должно существовать хоть что-то, что можно облагать налогом: голодная корова не дает много молока. Так что прусское государство проводило экономическую политику: финансировало и дотировало в невероятных для того времени масштабах мануфактуры, сельскохозяйственные — льняные и шерстяные ткацкие фабрики (которые кроме того были необходимы, чтобы одеть армию), городские — как например знаменитая королевская фарфоровая мануфактура в Берлине; основало Государственный банк, заботилось об улучшении земель и освоении месторождений (осушение болот по Одеру!) — все это было для того времени весьма современной, прогрессивной политикой; а также, наряду с прочим, и человеколюбивой. Ведь она создавала рабочие места и давала пропитание. Однако именно наряду с прочим.
Это же самое хладнокровное "наряду с прочим" человеколюбие господствовало и в прусской политике иммиграции и населения, о которой теперь следует поговорить несколько подробнее, потому что тем самым мы подходим к основной черте классической Пруссии, черте, которая настолько же характерна и бросается в глаза, как и ее милитаризм: а именно — это ее едва ли не безграничная дружественность по отношению к чужеземцам и её готовность принять иммигрантов и беженцев. Многие люди, находящие прусский милитаризм отталкивающим, видят здесь миролюбивую тенденцию. Но в действительности обе особенности связаны друг с другом.
Пруссия в 18-м веке стала свободным государством и спасительной гаванью для преследуемых, обиженных и униженных всей Европы, почти как Америка в 19-м веке. Это началось уже при Великом Курфюрсте. Когда во Франции в 1685 году был упразднен Нантский эдикт, который столетие обеспечивал французским протестантам религиозную свободу, он ответил Потсдамским эдиктом, которым приглашал преследуемых в Пруссию. И они тысячами последовали приглашению и были за это благодарны. В 1700 году каждый третий житель Берлина был французом. С беженцами обращались хорошо, они получали жилища и кредиты, и их никоим образом не принуждали отречься от своей национальности, они еще и получали свои французские церкви и французские гимназии. Все просто образцово. И с выгодой. То, что "французская колония", которую Пруссия сохраняла вплоть до нашего столетия [26], принесла множество усовершенствований в ремесла и в жизненный обиход и поставляла государству поколения выдающихся служителей и литераторов, является повсеместно известным.
Французы не остались единственными иммигрантами. В 1732 году при Фридрихе Вильгельме I произошло другое массовое вселение иммигрантов: 20 000 протестантов из Зальцбурга, спасаясь от противников Реформации, нашли убежище в Пруссии и были поселены в обезлюдевшей после чумы Восточной Пруссии. И кроме этих впечатляющих массовых перемещений людей в течение всего 18-го века — и еще ранее, со времен Великого Курфюрста, — можно видеть постоянный поток в Пруссию эмигрантов и преследуемых на религиозной почве: вальденсы [27], меннониты, шотландские пресвитерианцы, а также евреи, даже иногда католики, которым было туго в более жестких протестантских государствах. Их всех приветствовали, и они могли и дальше говорить на своих языках, жить по своему образу жизни и "быть счастливы каждый по-своему". Для прусского государства каждый новый подданный был подходящим. Оно также не было мелочным в этих вопросах и выдающихся иностранцев (если они изъявляли на то желание) принимало сразу на высшие государственные посты. Позже мы увидим, что великие люди прусского времени реформ — Штайн, Гарденберг, Шарнхорст, Гнайзенау — почти все без исключения по происхождению не были пруссаками. И еще мы хотим здесь заранее отметить, что миллионы польских подданных, которых приобрела Пруссия к концу 18 века в результате завоеваний, ни в малейшей мере не подвергались преследованиям или иным ограничениям на почве национальности или религии. В старой Пруссии о "германизации" не было и речи, в отличие от нового Немецкого Рейха позже. Пруссия не была национальным государством и не желала им становиться, она была — совершенно просто — государством, и не более того, государством разума, открытым для всех. Равное право для всех. И равные обязанности, разумеется, это тоже для всех.
Очень милое, человеколюбивое впечатление это все производит. И это так и было. Но человеколюбие вовсе не было прусским мотивом при проведении этой весьма либеральной иммиграционной и социальной политики. Человеколюбие было побочным продуктом. Мотивом было государственное благоразумие; и если посмотреть на это дело еще глубже, то здесь снова наталкиваешься на "милитаризм", сверхбольшую прусскую армию, которая все остальное на себя тянула.
Армия была дорогим делом, она сжирала государственный бюджет; поэтому требовались более высокие поступления налогов; высокие же сборы налогов, однако, вызывали растущую налоговую нагрузку на экономику. Поэтому проводили разумную экономическую политику и содействовали росту экономики. Рост экономики же, в свою очередь, требовал увеличения населения. Так как до замены человеческой силы машинами еще не дошли, то проводили соответствующую иммиграционную политику; и если это между прочим было человеколюбивым делом, то и к лучшему. "Я ценю людей выше величайших богатств", — заявлял Фридрих Вильгельм I, и еще более отчетливо выражался Фридрих Великий: "Первый принцип, который является всеобщим и самым верным, это то, что истинная сила государства состоит в высокой численности его населения". В своем завещании от 1752 года (Бисмарк позже считал, что оно должно было навеки оставаться секретным) он говорит о своих тайных помыслах: "Я хотел, чтобы мы владели достаточным числом провинций, чтобы содержать 180 000 человек [войск], т. е. на 44 000 человек больше, чем теперь. Я хотел, чтобы после вычета всех расходов был достигнут остаток [бюджета] в 5 миллионов… Эти 5 миллионов примерно соответствуют расходам на военный поход. С такими деньгами можно вести войну из своих собственных средств, не попадая в финансовые затруднения и никого более не затрудняя. В мирные времена эти доходы могли бы использоваться на все возможные полезные для государства задачи".
