Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Вот так и бог: или он есть, или его нет, и нечего тужиться в попытках понять его».

И тут Бурнашова осенило: «Я создам летопись Спаса в мельчайших подробностях. Все со временем уйдут на тот свет, а на моих страницах они останутся как в жизни». Бурнашов достал из стола амбарную книгу и сделал первые записи:

«Чернобесов отбыл в Воскресение. Он боится не меня, а себя. Я это понял. Всю историю с Чернобесовым надо вспомнить».

«Лина Самсонова рассказывала. Иду, говорит, лесом. На дороге птенец-пивик. Взяла в руки-то, сердечко бьется, готово выскочить. А мать с отцом летят следом, готовы мне глаза выклевать. Отдай, говорят, чего взяла-то наше дитя. Я и говорю: отдам сейчас, вот подержу еще —и отдам. Положила птенца на дорогу – он юрк под куст».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Лизанька вернулась домой под рождество. Бурнашов одичал без жены, ему казалось, что прошла целая вечность и он навсегда потерял Лизаньку. Он словно бы позабыл ее; и когда из саней занес прямо в избу, поставил у порога, закутанную в платы, ярко пламенеющую лицом, то поначалу странно огорчился, темно и мутно позавидовал кому-то, словно на чужую запретную красоту посмотрел. И снова ревниво ужалило Бурнашова…

Однажды Алексей Федорович сено на скотный возил, намерзся, наколол дров, вернулся на обед, а дома беспорядок, еще и конь не валялся: бродит Лизанька по избе и песни поет. Алексей Федорович сразу ожесточился.

«Что ты смотришь, родимый, как волк на дробину? – насмешливо уколола Лизанька, встала посреди кухни, выпятив живот, заметно округлившийся. – Я тебя, родимый, не неволила. Ты погляди на себя, какой ты смешной, как мороженый кролик. Синий-синий». Бурнашов что-то промычал смерзшимися губами. Оттирая ладонями закоченевшее лицо, он сквозь пальцы мрачно озирал Лизаньку, отыскивая верные тайные приметы. А жена словно бы и не замечала грозы, ее всю распирало от счастья: этот исхудалый, с посиневшим лицом мужичонко так дорог ей, и хочется прикоснуться к благоверному, как к иконе святой. Сейчас-то не подступись, дай утихнуть грозе; а после-то отмякнет – и как шелковый. Никогда не помышляла Лизанька, что настолько люб ей муж и дорог, точно вдунули это чувство через особую трубу, когда спала в больничной кровати. Может, натосковалась? В больнице прямо бредила милым и шептала заклинанья… А сейчас-то промолчать бы, не время насмешничать, а тут как за язык кто тянет. Воистину язык – балалайка: кто ею владеет, тот и музыку ведет. «Я тебе, уважаемый колхозник, что говорила? – наступала Лизанька. – Я тебе, родимый, говорила: не надевай хомута. По тебе еще хомут не сшит, а ты заторопился. Говорила? Да… Предупреждала: ты будешь недоволен собою. Туда поди, то сделай, то подай. И голосу не подыми, не возрази. Это с твоим-то норовом – и не возрази. Каково под командою-то ходить, а? Тяжко под командою, муторно… Ну тихо, тихо, не балуйся, дуралей. Вот послушай-ка, Алешенька, воин растет у нас, весь в тебя. Потрогай-ка».

«Отстань… В больнице научилась болтать? Как сорока, честное слово», – скрипел Алексей Федорович, обходя жену стороною… Ну не обходи, не минуй, как чужой, ну поцелуй, обласкай, хоть на минуту открой сердце – и то счастье. Эх, камень ты, камень. Лизанька провожала мужа глазами, жалобно улыбаясь.

«С кем поведешься… Алеша, ты Бурчилло. Бурчишь все и бурчишь».

Но не омрачилась Лизанька, с улыбкою быстро собрала на стол. Сама же росинки маковой не кинула в рот, сидела у стола прямо, молитвенно, наблюдая за мужем. Опять бородища отросла помелом, и хлебные крошки запутались в подусьях. Взять бы ночью и отхватить ножницами одну сторону, подумала Лизанька. Милый, ну чего ты мучаешься? Как мне тебя выпрямить? На себя ведь не похож… Жалостно, по-бабьи вздохнула Лизанька, готовая всплакнуть. Только не переживать, не брать на душу. На ребенке скажется, на сыночке нашем. Кабы помогло, свое бы сердце отдала мужу, так не спасет.

Бурнашов яростно хлебал щи, внутри уже давно отмякло, но по худым неряшливым щекам еще стелился мрак, едва перебиваемый жиденьким румянцем. Услыхал, как тяжело вздохнула супруга, выглянул исподлобья. Лизанька волосы туго забрала под цветной плат, повязав его кустышками надо лбом на старинный манер. Похудевшее лицо еще более утончилось, что-то беззащитное, хрупкое появилось в облике, в зацветших глазах, в распустившемся обводе губ с неприкрытой зернью влажных зубов. Бурнашов так и застыл с ложкой у рта…

– Ну все, отошел? – спросила Лизанька и прикусила язык. – Я же была как глина, всяк меня топтал, а ты меня вылепил.

Опять не то сказала; ну что за проклятый язык. Еще матушка говаривала: твой бы язык, Лизка, отрезать да на помойку.

– Я ли?..

– Ну а кто еще, глупенький! – воскликнула Лизанька, но в лице промелькнул испуг, словно бы женщина боялась неожиданным словом выдать правду. – Алеша, не держи на сердце, откройся.

– А вот болтают всякое…

– И пускай болтают, пускай! – заторопилась Лизанька, чтобы предупредить обиду. – Баба не травка, не вырастет без славки. – Она пожала плечами. – Людям в радость перемыть косточки. Удивятся, да не удавятся, как говаривала бабушка. А ты больше слушай, слу-ша-ай, дорогой, мотай на ус. Тебе наговорят, эх ты, дурачок. Нам-то что, Алешенька, горевать? Только бы сына дождаться.

Неизвестно, куда бы завел разговор, но выручила Королишка. Как всегда, ввалилась не постучавшись, оббила о порог валенки и, размотав шаль, плотно уселась на лавку и принялась жаловаться, что вот народ плохой пошел, все «эгоеты», всяк под себя норовит, и про избу вспомнила, как подрубали ее, и про худо сложенную печь. А сама все стреляла горячими глазами, густо опушенными черными ресницами.

– Брюхо-то растет, Лизанька, – сказала Королишка грубо.

Лиза потупила глаза, Бурнашов побагровел. И давно-жданный разговор пресекся, с таким трудом затеянный, а сейчас вот терпи старуху, пока-то наболтается она.

– Я эка же была. Это сейчас меня надуло. Он же, дьявол, сосет, ему исть подай да выложь. А ты, поди, на голодном пайке, модница. Да с хозяином-то не собачься. Будете лаяться – и ребенок вырастет ругачливый, спуску не даст. Все передается по крови. – Королишка расстегнула плюшевую жакетку, скинула с головы второй плат, осталась в повойнике. Теперь надолго, теперь не выпроводишь. От Королишки несло чесноком, значит, приняла старуха. Она пробежалась взглядом, оценила стол, что ели да пили.

– Носишь ангела девять месяцев, а родится черт, – вдруг сурово сказала Королишка и с упреком взглянула на Бурнашова, будто в нем-то и сидел червь. – Клавка-то моя приехала нынче, говорит, ты, мати, колдунья. Что ни сварю, все вон выльет. Себе на газу сготовит, сама и съест. Не скажет: на, мати, покушай чего ли. А я ли ее не рос-ти-ла-а? – вдруг взвыла Королишка. – Я ли ее не пестовала? Из кулька да в рогожку выкручивалась, все ей, все ей. И дожила до чести: старую мать самыми поносными словами. Ты, говорит, мамка… Ой, стыдно и произнесть. Наставь-ка, Лизонька, чайку. – Королишка поперхнулась, уловив отчуждение хозяина.

Тот сидел с краю стола, уставившись в заснеженное окно с крохотной пролубкой в средней шибке. Бурнашов вглядывался в стеклянный глазок, но ничего не видел, кроме черного пятна соседней избы. На воле пуржило, стелился ветер-низовик, снег вставал змеями, полз по голубым искрящимся снегам. В трубе подвывало, Бурнашова от сытной еды и тепла потянуло на покой. Он раскраснелся, его распирало, будто накачали насосом, хотелось спать. Дневной сон дороже злата. Не было камня в груди, растаял, но словно бы вести какой издалека, особого знака поджидал Бурнашов: вроде бы временно жил в Спасе, чтобы двинуться куда призовут. Он осоловело всматривался в старуху, видя в ней лешачиху, потом широко, сочно зевнул, раздирая челюсти, и полез на печь.

О такой жизни Бурнашов писал когда-то в первом историческом романе, а сейчас ею жил сам. Не чудо ли? Виденные картины, за которые прежде он так судорожно цеплялся и норовил запомнить, сейчас не волновали Алексея Федоровича, были стертыми, сонными, упакованными в целлофан. Да и что их запоминать, а тем более описывать? Скука же, честное слово, рот разорвет на части, уважаемые литераторы, склонные к бытописательству. Пожалуйста, пощадите несчастного читателя, дайте ему давленой клюквы, пересыпанной сахаром! Хроника сельской жизни, за которую по осени уцепился Бурнашов, почитая ее за спасательный круг, ныне потерялась и потащила на дно.

85
{"b":"17416","o":1}