Светало... За окнами праздничный лагерь;

Единственный "форд" повсюду сновал,

Натиск плакатов, цветов и флагов

В узкую улицу заплывал.

Вот полковые трубы узнал он -

Врывается в окна их медный закон...

Властные звуки "Интернационала"

В постели навытяжку слушает он.

И братская медь поднимает и будит,

Сурово толкает его вперед,

И кажется, долго он жить еще будет

И не скоро еще умрет.

Под вечер заехал товарищ хороший,

Большой, неуклюжий, еще молодой,

С усами, торчащими над заросшей

Тронутой проседью бородой.

Они обнялись. На одно мгновенье

Гость испугался, что закричит

От страшного птичьего прикосновенья

Колких плечей и острых ключиц.

Ему неожиданно захотелось

Сжаться, сузиться самому,

Спрятать свое огромное тело -

Здоровье свое показалось ему

Почти оскорбительным в этом доме,

Где умирали. И стало вдруг

Стыдно своих железных ладоней,

Каменных бицепсов, сильных рук.

Как неуютно и одиноко...

Товарищ долго стоял у стены,

Где жили давно отслужившие сроки

Армейские френчи, шинели, штаны.

Там из проношенного кармана,

Словно за старым владельцем следя,

Торчала тяжелая ручка нагана,

На искушение наводя.

Больной, приподнявшись на изголовье,

Увидел, как робко, исподтишка,

Шершавую ручку нагана ловит

Неловкая дружеская рука

И, выловив, прячет его небрежно

В свой широченный синий карман.

Первое чувство - большая нежность

За этот неловкий и милый обман.

И сразу же чувство пренебреженья

К тому, кто посмел испугаться, что он

В минуту горечи и раздраженья

Использует в личных целях патрон.

Сердито сказал: "Положи на место,

Меня рановато еще стеречь..."

И так взволновался, что с этого места

У них не клеилась дальше речь.

Больного отчаянно раздражала

И эта забота, и эта жалость,

И та безнадежность, с какой, очевидно,

Старый товарищ отнесся к нему;

Безнадежность была обидна,

Жалость была ему ни к чему.

Хотел в лицо закричать, что, быть может,

Еще неизвестно, кто больше из них

Назавтра партийному делу поможет

По мере сегодняшних сил своих.

И, подтянуться стремясь наружно,

Кашель пытался прикрыть платком.

Они расстались раньше, чем нужно,

С обидным, отчетливым холодком.

Пока еще много дневного света,

Пока еще только ночами темно,

Пока еще ливни листьев и веток

Врываются в узкое это окно.

Пока еще зренье не ослабело,

И веки еще не в слепых слезах,

И мир не сделался вечно белым

И вечно черным в твоих глазах -

Надо начать учиться, учиться,

Школьником надо себя считать.

Пока слепота еще только стучится,

Долго и яростно надо читать...

Книги, прошедшие сквозь его руки,

Как будто лесник прошел с топором,

Носили на теле своем зарубки

Ногтем, карандашом и пером.

Болезнь не дремала все это время.

Едва приподнявшись, его рука

Падает, как непосильное бремя,

В яму пружинного тюфяка.

Глаза его слепнут. Все реже и реже

Они отдыхают. При свете огня

Зрачки нестерпимо мучительно режет,

Зато он читает по целым дням.

И что ж о глазах толковать впустую -

Врачами сосчитаны зрячие дни.

Пускай хоть они у него не пустуют,

Пусть подлинно зрячими будут они.

Но по ночам, несмотря на старанье

Жадно и несговорчиво жить,

Сознание скорого умиранья

Руки спешит на него наложить.

И сразу нелепо, непостижимо -

К чему он читает книги, к чему?

Он, ослабевший и недвижимый,

Хочет все новых знаний - кому

Вручит он свои запоздалые знанья?

Если, всего безногий пока,

Не нынче, так завтра в полном сознанье

Лишится зрения и языка

И, обладая единственно слухом,

Станет бездонным колодцем, куда

Последние мысли скатятся глухо,

Но из которого - никогда!

В августе слег с воспалением легких,

Если к нему применимо - слег.

Совсем исхудавши, сделался легким,

Неощутимым, как мотылек.

Таким, что, когда освежали воздух,

Сосед, легко приподняв с тюфяка,

Его выносил осторожно, как воду,

Держа на вытянутых руках.

Так слепота его и застала

В жару и беспамятстве. Сквозь забытье

Он слышал, как книгу сиделка листала,

Смотрел и не видел пальцев ее.

Очнувшись, взглянул в потолок. Показалось,

Что потолок, как всегда, над ним

Темный и низкий. Но оказалось,

Что потолком, неизменным, одним,

Покрыты все окна, двери и вещи...

С правой и левой его руки,

Снизу и сверху в глазах зловеще

Стоят почерневшие потолки.

Пришла слепота. Задыхаясь и плача,

Он неотступно думал о ней.

И, ничего для него не знача,

Шли перемены ночей и дней.

Бессилье росло в его теле усталом,

Но, сжатый усталостью этой в тиски,

Единственно, кажется, что не устал он, -

Надеяться, всем и всему вопреки.

Давно уж без горечи видеть не мог он,

В газетные вглядываться листы,

Там строили шлюзы, там грызли горы,

Там все его спрашивали: "А ты?"

Давно уж без горечи видеть не мог он,

А все же глядел, затаясь, не дыша,

На роты, ходившие мимо окон,

Штыками полязгивая и спеша.

В медленных гусеничных разговорах,

В шуме моторов он слышал укор

Себе, командиру запаса, который

Не сможет явиться на лагерный сбор,

Себе, которого старые раны

Лишили почетного званья бойца...

С какой бы охотой рубцы ветерана

Сменил он на крепкие руки юнца,

С какой бы охотой по первой тревоге

В мешок положил консервы и хлеб -

И снова на Запад по старой дороге...

Но это химеры! Он болен. Он слеп.

Он должен подумать о том, что осталось.

Он думал. Он трезво учел слепоту.

Ему не спалось. Не жилось. Не читалось.

Ему надоело смотреть в темноту.

Душными летними вечерами

Он оставался один на один

С грохочущим радио. И в мембране

Слышался треск раздираемых льдин.

Шли ледоколы. Ворчал экскаватор.

Катились цистерны. Потом тишина.

Откуда-то из-за Альп глуховато

К нему догромыхивала война.

Потом на седьмом пограничном знаке

Отрывисто тявкал чужой пулемет -

Желтые люди в мундирах хаки

Кричали "банзай", бежали вперед

И падали, сбитые пограничной

Тяжелою пулей. Амур скрежетал.

Пахло войной. В мембране привычной

Тревожно и зло сотрясался металл.

Война!.. Ловя содроганье металла,

Больной себя чувствовал на часах:

Война!.. А у юношей не хватало

Мужской суровости в голосах,

Предгрозья холодного ощущенья,

Спокойствия пополам со смешком,

Даваемых только ближайшим общеньем

С винтовкою и вещевым мешком.

А он это знал! В нем скопилось за годы

Все то, что, как хлеб, им нужно сейчас,

Из опыта битв, переходов, походов

Готов уделить он львиную часть.

Проклятая немощь! Как долго и сложно!

Как сможет он людям теперь одолжить

Все, что пришлось коммунисту в тревожной,

В трудной жизни своей нажить.

Как передать привычку сражаться,

Острое фронтовое чутье,

Умение жадно за жизнь держаться

И отдавать, когда нужно, ее.

Старую дружбу свою с поездами,

Хорошую странность бродить пешком,

Привычку к легкому чемодану

Со сменой белья и зубным порошком...

Про все рассказать, чтобы поняли, чтобы

Их за душу взяли его слова,