Шарахались к изгородям паны,

Кони бесились, взмывали круто,

С ходу повертывали назад.

Тогда комиссар, улучив минуту,

Поднял и бросил вперед отряд...

А он, чертыхаясь, бежал с пулеметом,

Отстав от своих на сотню шагов,

Когда на рысях из-за поворота

Лошади вынесли трех врагов.

Он покачнулся, остановился,

В глаза их шляхетские поглядел,

Железную тыкву системы Мильса

Бросил под ноги лошадей.

Кони стали в пыли и в мыле,

Шар завертелся, подпрыгнул, и

Трое панов в поднебесье взмыли,

Отдали богу души свои.

А он, завалясь в придорожную глину,

От небывалой боли дрожа,

Всем телом услышал, как в мокрую спину

Врезаются два стеклянных ножа.

Год с небольшим пролежал в лазарете.

Врач на прощанье сказал: "Держись!

Помни, чтоб дольше прожить на свете,

Придется тебе отдыхать всю жизнь".

Состав по разбитым рельсам и шпалам

Его дотащил до родимых мест,

Целые сутки, тревожась, не спал оп,

Из окон рассматривая окрест

Кусок опустелого ржавого фронта;

Теплушки разбитые лезли в глаза -

Страна молчаливо ждала ремонта,

И отказать ей было нельзя.

В тысячный раз за окно поглядел он,

Не хуже, чем в школьные времена,

Из смятых рецептов голубя сделал

И, свистнув, пустил его из окна.

С грехом пополам добрался до дома,

Кобель, не узнав, принялся брехать,

Все дома знакомо и незнакомо,

Дверь отперла постаревшая мать.

Часок повалялся на узкой кушетке,

По двору побродил босиком...

И под вечер тронулся на разведку -

Вставать на партийный учет в губком.

А после был медленный мартовский вечер.

В злосчастном двадцать восьмом году,

Когда болезнь навалилась на плечи

И властно сказала ему: "Не уйду".

Утром его укачало в дороге.

Едва он вернулся к себе в райком,

Как все завертелось, и на пороге,

Попятившись, рухнул при всех ничком.

Очнулся при электрическом свете,

Поднялся. Кругом зашептали: "Ложись".

Озлобленно вспомнил: "Чтоб жить на свете,

Придется лекарства жевать всю жизнь!"

В девятом часу привезли на квартиру.

Стянул сапоги; тяжело дыша,

Послал проклятье целому миру

Вещей, решивших ему мешать:

Лестницам с недоступной вершиной,

Порогам, которых не переступить,

Дорогам, болтавшим его машину

С явной целью его убить.

Проклял и вдруг задумался - что же,

Это проклятье значит, что он

На лестницы больше вползать не может,

Переступать порогов не может,

На "форде" своем объезжать не может

Им же вынянченный район.

Калека! - которого держат на службе,

Щадя, пока еще можно щадить,

Которому скажут назавтра по дружбе:

"Пора и на пенсию выходить.

Подлечишься годик, - быть может, поможет,

Быть может, вернешься опять, а пока..."

И верно! Он знает, работа не может

Держаться в дрожащих его руках.

А что же останется? Он огляделся:

Столик, пол-этажерки книг -

За недосугом и войнами с детства

Он слишком редко заглядывал в них, -

Навзничь лежащая гимнастерка,

Старые хромовые сапоги,

Диван, на котором локтями протерты

Примелькавшиеся круги...

Осталась надежда подольше держаться,

Подольше прожить в безнадежно больных:

Но отнимите надежду сражаться -

Нам даром не надо надежд остальных.

Ему надоело перемогаться

Пять с половиною лет подряд!

Наутро с поездом десять двадцать

Он выехал в Ленинград.

У двери холодного черного дома

Дважды нажал старомодный звонок.

"Дома ли доктор?" - "Профессор дома".

Он святотатственно пренебрег

Ковриком для вытирания ног...

Потом возвращался неторопливо,

Минуя проспекты, каналы, мосты.

На Марсовом поле от долгих поливок

Взошли удивительные цветы.

Он сел на скамейку и осторожно

Вдыхал левкои и табаки.

Дети сновали по узким дорожкам,

Лепили песочные пирожки.

А завтра больница... Отрывисто, близко

Ломится в серый гранит волна.

Ему ли, солдату, бояться риска,

Леченье - это почти война.

Как в дверь вошел в два года мучений -

Операционных столов, врачей,

Приступов, маленьких облегчений,

Свирепых больничных дней и ночей.

Он верил: кончится эта мука.

Как ни копались в его спине,

Ни разу еще не издал ни звука -

Только глаза отводил к стене.

А спину так часто сшивают и рубят,

Что в промежутках всегда живут:

Привычка облизывать черствые губы,

Привычка подушку свертывать в жгут.

Тот, кто выздоровления жаждет,

Все позволяет рукам врача.

Врачи не решились его однажды

Хлороформировать. Не крича,

Лежа в не смоченной хлороформом

Сухой повязке, лицом к полотну,

Он слышал, как кожа расторглась покорно,

Когда ланцет ее полоснул.

Оп видел пустыми от боли глазами,

Как мир становился тесней и темней,

Если бы сердце ему вырезали,

Наверное, не было бы страшней.

Но к третьему году он больше не верил.

Довольно. Зачем было ехать сюда,

Когда он не может дойти до двери,

Когда ему палка нужна, когда

После десятков стаканов крови,

Отданных жадным больничным тазам,

Стали седыми виски и брови,

Высохли щеки, ввалились глаза...

Довольно мучиться! Даже птицы

На родину трогаются весной...

Он повернулся ко всем больницам

Своею израненною спиной.

Он в поезде. Ливень о крышу бьется,

Стекла дрожат и гремят, как жесть.

А место с соседом менять придется:

На верхнюю полку теперь не залезть...

Медленно, словно влезая в гору,

Добрался до города своего.

Милый город. Любимый город...

Собрать пожитки и вон из него!

Город, свидетель его здоровья,

Теперь, когда он от бессилья стонал,

Вечно стоял бы у изголовья,

О прежней работе напоминал.

Уехать! И вот в городке на Волге

Нашелся ему постоянный приют.

Летом за окнами парни подолгу

Протяжные волжские песни поют.

Зимою за окнами бури подолгу

Ветром и снегом о землю бьют.

Стоит на обрыве над самой Волгой

Одноэтажный дощатый приют:

Он жил в этом доме, еще не веря,

Что правы болезни и доктора.

Как птица, спалившая крылья и перья,

Он пал в этот город. Была пора

Ветров и волнений. Река взрывалась

И выла, когда он попал сюда,

И красное пламя листьев врывалось

И плыло по опустелым садам.

Как ждал он! Нетерпеливо, ужасно,

Необъяснимо, упорно ждал.

В постели, на улице, ежечасно,

Ежеминутно, везде, всегда.

Он ждал потому, что ему невозможным

Казалось безделье. Он ждал потому,

Что слишком невыносимо тревожной

Была тишина в этом тихом дому.

Он знал - не будет выздоровленья...

Но ждал его. Каждое утро ему

Казалось: не так трясутся колени,

Не так он болен. Ждал потому,

Что не поверил в свою тюрьму.

Но в душную полночь под Первое мая

Паралич к стенке его припер.

Лежал неподвижно, не понимая -

На что надеялся до сих пор?

Он вспомнил: цветы на Марсовом поле..

Зеленая утренняя вода...

Ему казалось тогда, что он болен,

Но разве он мог представить тогда:

Пол, потолок и четыре стенки,

Подушки за высохшею спиной,

Чужие, негнущиеся коленки,

Смирно лежащие под простыней.