Среди тех, кто разделял идеи эволюции до Дарвина, был немецкий антрополог Герман Шаафгаузен (1816–1893), автор рукописи «On the Stability and Transformation of Species» (О неизменности и изменчивости видов) (1853). Шаафгаузен был замешан в скандале, поднявшемся вокруг неандертальца, останки которого были впервые найдены в известняковом карьере вблизи Дюссельдорфа в 1856 году. Местный учитель Иоганн Карл Фульрот (1804–1877) первым понял значимость этой находки и принес доказательство Шаафгаузену, который полностью согласился с ним в том, что это важнейшее археологическое открытие. В 1857 году эти двое представили находку аудитории выдающихся ученых в Касселе на собрании Общества естественной истории прусского Рейнланда и Вестфалии. Шаафгаузен осторожно привел свои доводы в пользу того, что эти кости принадлежали человеческому существу, жившему задолго до того далекого времени, когда, согласно общепринятому мнению, на Земле появились люди. Затем он описал эту давно исчезнувшую расу людей как невысоких и звероподобных существ.
Выдающиеся ученые решительно отказались ему верить, настаивая на том, что кости, должно быть, современные. Один из тех ученых действительно был выдающимся. Это был Рудольф Вирхов (1821–1902), новаторская работа по патологии клеток которого внесла важнейший вклад в медицину; он был первым физиком, документально описавшим лейкемию и эмболию. Вирхов был убежденным полигенистом (см. стр. 157) и отказался поверить в подобие трансмутации, которая всего через несколько лет окажется важнейшим процессом эволюции путем естественного отбора. Таким образом, для него богохульным было утверждение, что существовали доисторические формы человека, которые физически отличались от современных. Его вердикт относительно останков был таким: они относительно недавние, но этот бедолага страдал от различных серьезных патологий, деформировавших его кости. (Вирхов был отчасти прав: человек, останки которого обнаружили, действительно имел патологии, но с одной разницей: он страдал от них тысячелетиями раньше, нежели Вирхов готов был допустить.)
Поскольку Вирхов упорно сопротивлялся любому уверенному утверждению, что неандертальский человек мог быть древним, теория оказалась под угрозой полного забвения. Однако несколько лет спустя, в 1861 году, британский анатом Джордж Баск (1807–1886), проникнувшись важностью рукописи Шаафгаузена, написал статью об этом открытии и перевел ее для журнала «Natural History Review». Неандерталец не только вернулся на сцену и ученые признали его древность, но естествоиспытатели обратили внимание и на другие необычные черепа, которые были найдены ранее — один в Бельгии в 1830 году, другой на Гибралтаре в 1848 году. Наконец Т.Г. Гекели получил возможность исследовать этот вопрос и уверенно заявил, что неандерталец был предком современного человека. Все же вспыхнули споры между эволюционистами, которые принимали точку зрения Гекели, умеренными антиэволюционистами, кто еще не определился, теми, кто считал, что на самом деле неандертальский человек древний, но он не связан с современными людьми, а также убежденными антиэволюционистами, упорно настаивавшими, что Вирхов был прав в своих оценках.
К удивлению последних, останки неандертальцев начали обнаруживаться все чаще и чаще по всей Европе; конечно, их находили и раньше, но люди, если вообще понимали, что это человеческие кости, считали, что это просто кости из старых захоронений. (Как заметил Брайан Регал в своей книге «Human Evolution: A Guide to the Debates» (Эволюция человека: ключ к спорам) (2004), стоило бы проверить предположительно святые мощи, которыми так богаты европейские церкви.)
Образ неандертальца как звероподобного, сгорбленного, волочащего ноги, мускулистого слабоумного человека-дикаря во многом порожден тем, как интерпретировал французский археолог Марселлен Буль (1861–1942) важную находку — останки в пещере Ла-Шапель-о-Сен в 1908 году. Образ этот господствовал в течение весьма долгого времени — и все еще встречается в живописи — в основном из-за влиятельного положения Буля в парижском Музее естественной истории, а также из-за его успешной политики, которую он вел с целью встать во главе французской антропологии. Его тщеславие сослужило ему плохую службу, когда позднее в 1908 году швейцарский археолог-любитель Отто Гаузер (1874–1932) откопал в Дордоне первые останки мустьерской культуры (немногим позднее, чем обнаружили неандертальскую культуру в Ашеле): поскольку Гаузер был любителем, Буль не стал утруждать себя, не принял приглашение присутствовать при завершении раскопок и таким образом пропустил важнейшую находку. Раздраженный тем, что на раскопки прибыло лишь несколько немецких антропологов (а французов не было вовсе), Гаузер продал им останки, и Франция их потеряла.
Такой же неправдой является популярный образ неандертальца, который тащит огромную шишковатую дубинку. Вероятно, неандертальцы и кроманьонцы время от времени использовали дубинки, но до нас свидетельства об этом не дошли.
Останки кроманьонцев, обнаруженные в 1868 году во Франции, осложнили картину происхождения человека, поскольку эти скелеты казались такими же старыми, как неандертальские, но мало чем отличались от современных. Многие археологи — Буль был одним из исключений — сформулировали простую линейную модель человеческой эволюции от сгорбившегося неандертальца до гордо выпрямившегося европейца, но слишком часто «менее развитые расы» (подразумевались все люди с «цветной» кожей) относились к какой-либо промежуточной стадии между неандертальцем и европейцем. Этот вопрос вышел на первое место в 1901 году в связи с открытием еще одной стоянки кроманьонцев, на этот в раз в Италии. Казалось, неандертальцев невозможно вписать в линейную модель, и их считали ветвью человечества, которая зашла в эволюционный тупик. Буль и ему подобные опрометчиво развивали эту мысль, спекулируя на том, что должен быть древний человеческий предок, «досапиенс», который умозрительно связывался с кроманьонцами, и что современное человечество появилось раньше неандертальцев. «Досапиенс» развился довольно внезапно из… И здесь произошла небольшая заминка.
Знаменитый зоолог из США Генри Фэрфилд Осборн (1857–1935) представил несколько выбивавшуюся из общего потока гипотезу. Он рассудил, что когда на свет впервые появляется новая форма жизни (наподобие самозарождения), она обладает полностью универсальными свойствами; также она обладает таинственным свойством, которое он назвал «расовой плазмой». Лишь по мере того как поколение за поколением эта форма жизни уходит все дальше от своих изначальных мест обитания, разные подгруппы начинают развивать в себе некоторые особые качества, приспосабливаясь к различным средам, в которых они оказываются. Успешность, с которой подгруппа приспосабливалась, зависела от качества исходной расовой плазмы. Однако чем больше приспосабливались члены подгруппы к конкретной среде, тем меньше они могли приспособиться к изменениям этой среды, если те вдруг происходили. Таким образом, как только подгруппа приспосабливалась именно к этой среде, снижалась ее способность мигрировать, уходить еще дальше от места исходного обитания. Так можно проследить примеры эволюции, скажем, групп животных, оценивая степень адаптивной специализации в различных их подгруппах по всему свету и нанося результаты на карту: так мы отследим их путь в обратной последовательности, пока не найдем место возникновения вида. По всей видимости, Осборну никогда не приходило в голову, что его суждения о степени специализации были полностью субъективными, так что все его попытки были совершенно бесполезны. Конечно, с помощью этой системы он смог продемонстрировать (к собственному удовлетворению), что млекопитающие появились в Азии, а именно это (ну надо же!) он и предполагал с самого начала.
Когда дело дошло до конкретной формы млекопитающих — человека, — Осборну потребовалось доработать свою теорию в соответствии с его уверенностью в том, что северяне были лучшей, чистейшей и наиболее «универсальной» из всех человеческих пород. Это было серьезным недостатком. Если все люди произошли от кроманьонцев и/или неандертальцев, то более ранние формы по определению должны были быть более «универсальными» и в целом лучшими, чем его идеальные северяне. Если все человечество произошло от человекообразного предка, картина вырисовывалась еще более мрачная. В поисках вдохновения не в псевдонауке, а в теологии Осборн создал образ «человека зари» — идеализированного и полностью гипотетического прачеловека, от которого произошли северяне. Все остальные расы, будучи низкосортными подделками, происходили из другого исходного материала, и это, несмотря на все желание Осборна, могли быть только приматы. По сути, Осборн, желая обосновать собственные расистские предубеждения, воскрешал забракованную гипотезу полигении — то, что различные человеческие расы имели разное происхождение, — хотя свою модель он назвал «ортогенезом».