Голоса пушек более не слышны. Какая-то неожиданная тишина. Удивительно все свершилось так быстро: артподготовка, атака и полный успех. А ведь предполагали, что противник станет яростно обороняться.

Вслед за Берестовым мы — офицеры штаба, связные, телефонисты — поднимаемся из траншеи, идем вереницей. Только подумать — еще час назад показаться над нею, в открытом поле, было бы смертельным риском.

Поле, по которому мы идем, можно назвать диким, на нем — островками, полосками — сероватые заросли бурьяна, полувыжженная солнцем клочковатая трава, кое-где под нею приметны следы былых пахотных борозд. То тут, то там виднеются свежие воронки, вперемешку с ними старые, уже слегка прикрытые порослью травы, — эти остались, наверно, с зимних боев. Меж воронок тянется неезженый, заросший подорожником и рыжим конским щавелем старый проселок.

Но что это? Черные комья свежевывороченной земли, клочья нашего обмундирования, между ними что-то серовато-розовое, бесформенное…

Наш, убитый… Наступил на немецкую мину или попал под разрыв?

Еще один убитый… Лицом в землю, гимнастерка сзади задралась, рядом валяется автомат. И еще убитый наш боец, и еще…

Оказывается, быстрый успех дался нам не так-то дешево. Вот еще доказательства этого: навстречу идут раненые — у одного в бинтах рука, у другого голова, ведут третьего, он тяжело припадает на ноги, гимнастерка разорвана, из-под нее белеют бинты. Он без пилотки, лоб влажно блестит от пота, хотя утро еще прохладное — солнце только показалось справа от нас, бросая на землю бледно-розовые отсветы.

А вот навстречу еще маленькая процессия: человек десять немцев в мундирах уже без ремней, некоторые — с обнаженными головами, их ведут два совсем молоденьких, наверное, двадцать шестого года, солдата с автоматами: один сбоку, другой — позади. Впервые вижу настоящих немцев! Вот они какие… До этого я видел их только в кино.

Зеленовато-серое обмундирование, рыжеватые сапоги с широкими голенищами, все это в пыли, в окопной глине — наверное, пришлось забиваться в какие только можно щели, когда шел наш артобстрел. Довольны быть должны, что живы остались… Покорно опущены руки — темные, в земле. Идут, держась плотной кучкой, словно прикрываются один другим, идут суетливо, сбиваясь с шага, боязливо косясь на конвоиров, знают, как запросто убивали у них попавших в плен наших, и судят о нас, вероятно, по своему подобию. Старательно запугивали их геббельсовские пропагандисты россказнями о «зверствах большевиков», чтоб не сдавались в плен. В издающихся для солдат немецких газетах, которые мне давал Миллер для практики в переводе, встречал я такого рода устрашительные статейки. Но вот эти немцы сдались, как видно, без особого сопротивления — уж очень у них смиренный вид, совсем не видно арийского высокомерия, с каким, как слышал я от бывалых фронтовиков, держались пленные немцы раньше, в сорок первом.

По приказу Берестова конвоиры останавливают пленных. Те, не ожидая команды, торопливо подравниваются, вытягивают руки по швам и, угадав, что Берестов здесь старший, выжидательно смотрят на него.

Берестов протягивает мне сложенную гармошкой свою карту:

— Спросите, кто из них разбирается в карте? Покажите им на карте Тросну. Узнайте, что есть перед ней: траншеи, батареи, штабы? И какой эти немцы дивизии?

Беру карту, меня бросает в жар: как выдержу этот экзамен — первый допрос пленных? Одно дело наши «игры-тренировки» с Рыкуном и Миллером в условные допросы — тогда можно было не торопиться, проигрывать вновь и вновь, заглядывать в словарь, советоваться. Сейчас — времени в обрез, советоваться не с кем.

Стараясь не подавать вида, что волнуюсь, приступаю к делу. Пленные, поняв, что старший из офицеров дал мне какое-то поручение, касающееся их, выжидательно смотрят на меня.

— Кто разбирается в карте? — задаю я первый вопрос на немецком языке.

Пленные молчат. Может быть, не поняли? Произношение мое, мягко говоря, несовершенное…

Повторяю вопрос. Пленные молчат.

— Побыстрее! — торопит Берестов. — Покажите на карте, где мы сейчас, от этого и танцуйте! Вот здесь! — На секунду берет у меня карту, показывает. — Спрашивайте!

Пробегаю взглядом по лицам немцев. Все они одинаково насторожены и одинаково замкнуты. Мой ищущий взор останавливается на одном из них — довольно пожилом, с ефрейторской нашивкой на рукаве.

— Показывайте ваши позиции! — протягиваю карту.

Ефрейтор, виновато улыбнувшись, покачивает головой: в карте он совсем не разбирается. Но по взгляду, который он бросил назад, я догадываюсь: более полезен будет стоящий позади низкорослый, но с необыкновенно длинной, прямо-таки гусиной шеей, торчащей из воротника мундира. Движением руки вызываю этого немца из строя. Угодливо глядя на меня, он замирает в ожидании. Вытащив карандаш и пользуясь им как указкой, показываю на карте место, где стоим, и спрашиваю о том, что интересует Берестова.

Немец, как вижу, не совсем точно понимает, что мне от него нужно, — эх, не хватает мне практики! Но, в конце концов, до него доходит суть моих вопросов. Тыча в карту черным от грязи пальцем, он старательно и довольно толково отмечает расположение позиций своей пехоты и батарей. Когда на карте показываю Тросну и спрашиваю, что там находится, слышу в ответ, что туда носили донесения. Кажется, этот длинношеий немец имеет какое-то касательство к начальству — вестовой или писарь? Поспрошать бы поосновательнее. Но начальник штаба ждет.

Вспотев от напряжения — ведь прохожу первую практическую проверку по моей должности, — я, наконец, завершаю допрос и спешу доложить о результатах Берестову. Но он не проявляет такого восторга, как я.

— Насчет позиций нам уже без интереса: теперь они наши. А вот насчет батарей стоит принять к сведению. И насчет штаба в Тросне — тоже. Только все равно надо уточнить. Да возвращайтесь побыстрее, — говорит он конвойному, показывая на немцев. И, сосредоточенно наклонив голову, идет, на ходу засовывая возвращенную мной карту в планшетку. Карзов окликает конвоиров:

— Обождите маленько! Слышь! — обращается Карзов ко мне. — Скажи им, показывает на пленных, — что с ними желаю говорить я!

Добросовестно перевожу слова Карзова, недоумевая: на какой предмет пожелал он с немцами беседовать?

С многозначительным видом Карзов показывает на свой орден Красной Звезды, полученный еще на Северо-Западном фронте. На этот единственный орден, украшающий его мужественную грудь, я всегда гляжу со смешанным чувством благоговения и незлой зависти: орденоносцев в полку пока что мало, за бои во время отступления в сорок первом и за долгое сидение в обороне награждали нещедро, Карзов один из немногих счастливцев.

— Скажи им, — держит Карзов палец на ордене, — что я получил его за то, что бил таких, как они, захватчиков! И скажи, если немцы снова будут лезть на нас, то будут получать березовые кресты, а мы за это самое — ордена!

Несколько недоумевая, зачем этих немцев агитировать, если они уже отвоевались, я все-таки перевожу им слова Карзова, но не вижу, чтобы они произвели на них особо сильное впечатление.

— Удовлетворен? — спрашиваю Карзова. — Больше ничего не хочешь им сказать?

— Хватит с них! — бросает Карзов снисходительно и командует конвойным: — Теперь ведите!

Мы с Карзовым спешим догнать наших, уже далеко ушедших вперед.

На поле, которым мы идем, все чаще попадаются свежие воронки. Вокруг них, придавив траву, лежат черные комья земли и желтые — глины. Мы подходим к траншее, из нее кое-где виднеются головы в пилотках. С бруствера, в нескольких местах развороченного снарядами, спрыгиваем в траншею. Еще сегодня здесь был передний край немцев. Наша пехота сейчас закрепилась во второй траншее, которую тоже удалось взять с первого рывка атаки: помогла артиллерия, прижав противника к земле. А в бывшей первой, пока не продвинемся дальше, разместится полковой командный пункт, то есть весь штабной люд во главе с Берестовым. А Ефремов избрал себе для наблюдательного пункта высотку впереди.