Фоменко затаил дыхание. На его мгновенно вспотевшем лбу вздулась голубая вена - тугая, как тетива. Он глухо, как из-за стены, сказал:

- Чего я туда побегу? Пусть побудет одна, успокоится…

- Как знаешь, - пробормотал начфин и вдруг понял, что они с Фоменко уже давно говорят не шепотом, в комнате стоит гробовая тишина, а Чепига, Маничев и корреспондент жадно ловят каждое слово.

- Как знаешь, - повторил начфин, обведя гостей растерянным взглядом. – Чего притихли? Чего не наливаешь, Витя?

Чепига с готовностью потянулся за бутылкой, а уже изрядно захмелевший Маничев, слышавший, как видно, добрую часть разговора, протянул:

- Значит, Анька-официантка Тодорову башку расшибла? Так ему и надо. Все от жизни торопится взять. Если какая новенькая в полку, ни за что не пропустит. Бабу только жалко. Командир ей такого не простит, на этой же неделе вышвырнет обратно в Союз.

- Заткнись, - тихо сказал Корытов, но, увидев, как вытянулось от обиды лицо Маничева, спохватился и примирительно добавил.

- Думай, что говоришь, Саня. Вон, корреспондент рядом. Напишет про наш полк невесть что…

- Нет-нет, ничего плохого я писать не собираюсь, - шумно заверил его Средзакозовцев.

Его, как и следовало ожидать, развезло раньше всех. Длинный чуб лейтенанта свесился и прикрыл правый глаз.

- Вот потому-то все наши газеты и врут, - ехидно процедил Маничев. - С твоей «Окопной правдой» только в сортир ходить.

- Во-первых, не «Окопная правда», а «Фрунзевец», - Средзакозовцев поправил волосы. - А во-вторых... - Нельзя писать обо всем, понимаешь? Чтобы молодым ребятам было не страшно сюда ехать. Чтобы их матери были спокойны...

- Чтобы их сыновей убивали, а они были спокойны? Да ты хоть раз видел - там, в Союзе, - как в чей-нибудь дом привозили цинковый гроб? Ты хоть это-то видел?

Маничев повернулся к Фоменко.

- Расскажите ему, Валерий Григорьевич. Вы же зимой сопровождали груз «двести».

Фоменко вздохнул, утопил широколобую голову в плечи и опустил на глаза веки.

- Хуже нет, чем цинки возить... В Курской области, в одном районе, шестерых выгружали: военком нормальный попался. Сказал, что сам, без меня, по домам развезет. А в соседнем районе военком трусливый, гад! Настоял, чтобы я поехал вместе с ним. Не помню уже, как село называлось - Гречиха или Гречишиха...

22.

К старенькому, покосившемуся дому на окраине деревни подъехала грузовая машина, в кузове которой стояло несколько цинковых гробов.

Машина остановилась недалеко от крыльца.

Из кабины машины выбрались Фоменко и районный военный комиссар подполковник Трепачев.

Они опустили борта машины с обеих сторон, а затем, переглянувшись, направились к крыльцу дома.

Дверь дома распахнулась. На пороге появился низкорослый, седой, небритый мужичок со значком участника Великой Отечественной войны на поношенном пиджаке.

Он посмотрел на машину с гробами, медленно спустился с крыльца и замер рядом с ним.

Фоменко и Трепачев остановились в нескольких шагах от мужчины.

Откашлявшись, Фоменко обратился к нему.

- Вы – Кузьменко? Анатолий Ефремович?

Мужичок грустно вздохнул.

- Я.

Фоменко кивнул на машину.

- А мы…

Мужичок махнул рукой.

- Да понял я уже, кто вы. Мы похоронку получили еще третьего дня…

Он снова вздохнул.

- Сына привезли?

Трепачев опустил голову.

- Да.

Едва военком произнес это, как на крыльцо выскочила мать погибшего солдата – маленькая, сухонькая, в черном платье и черном платке. Увидев машину с гробами, она замерла на месте, обхватила лицо руками и начала тихонько выть, качая головой из стороны в сторону.

Не переставая выть, она медленно спустилась по ступенькам и двинулась к Фоменко и Трепачеву. Мать остановилась напротив офицеров и, затихнув, опустила руки.

Мокрыми от слез глазами она посмотрела сначала на Трепачева, а потом перевела взгляд на Фоменко.

Ее глаза загорелись ненавистью.

Хрипло и пронзительно вскрикнув, она подскочила к Фоменко вплотную и наотмашь, что есть силы, ударила его рукой по щеке.

Фоменко, не увернувшись и даже не попытавшись закрыться, лишь слегка наклонил голову и зажмурил глаза.

Мать снова ударила его – уже по другой щеке, - а затем нанесла еще один удар, и еще…

Когда у нее уже совсем не осталось сил, мать опустила руки, села прямо на землю и, обхватив ладонями лицо, снова начала выть…

23.

Фоменко обвел людей, сидящих за столом, грустным взглядом.

- Так ни слова и не сказала… И когда гроб выгружали, и когда в дом заносили…

Он шумно вздохнул.

- Один он был у нее, сын-то.

В комнате на несколько секунд повисла тишина.

Фоменко, приподнявшись, взял в руки трехлитровую банку и снова разлил по кружкам спирт. Закончив, он поставил банку на стол, встал и тихо произнес.

- Третий тост.

Остальные тоже поднялись.

Стараясь не морщиться, выпили молча и не чокаясь.

Так же молча сели и потянулись за закуской.

Прожевав, Корытов снова придвинулся к Фоменко вплотную и шепотом протянул:

- А, может, все-таки надо к Ане сходить, Валер?

Фоменко тоскливо зажмурил глаза и отрицательно помотал головой.

- Не надо, Женя.

24.

Полночь давно миновала.

Аннушка уже не помнила, какую по счету кастрюлю она наполняла, чтобы, склонившись над плиткой, мешать и мешать кипящую воду.

Она смотрела сквозь пыльное стекло, и порой ей казалось, что в темноте от офицерского «модуля», который был хорошо виден из ее окна, уже отделилась и двинулась к женскому бараку такая знакомая фигура...

Обманутая грязным стеклом и ночными тенями, Аннушка всякий раз закрывала глаза и молилась... А потом вновь ловила мокрыми глазами ниточки света, распущенные прожекторами в ночи.

Когда пыльное стекло снова, уже в который раз, обмануло ее, она выключила плитку, накинула плащ и бесшумно выскользнула из комнаты.

25.

В это весеннее утро война снова хотела пройти у дома старого хазарейца.

Сидя на вросшем в землю валуне, он провожал глазами колонну, которая с ревом вытряхивала из дороги улегшуюся за ночь пыль.

Клевавший носом после бессонной ночи Фоменко не заметил бы одиноко примостившегося у обочины калеку, если бы не услышал, как два сержанта его роты - Мамонтов и Пучко, сидевшие на броне бэтээра рядом с ним, - завели разговор.

- Ты как думаешь, - спросил Мамонтов, - что этот старик делает тут в такую рань?

- Пыль свежую глотает, - предположил Пучко, - Вкусная, наверное. Посмотри, какое блаженство у него на морде.

- А если серьезно?

- На «духов» работает. Колонну считает, падла.

- Да он, небось, и считать не умеет.

- Ну, не умеет, так пальцы загибает. Если бэтээр - на руках, а если танк - на ногах.

- Брось! У него же пальцев на танки не хватит. У него же нога одна! - Мамонтов залился смехом.

Сидевший за их спинами рядовой Ойте, который за все это время не проронил ни звука, вздохнул и тихо произнес:

- Грех смеяться над калекой.

Мамонтов повернулся к нему и с угрозой протянул:

- Что-о-о?

Пучко тоже повернулся к Ойте.

- Тебе слова никто не давал, понял? Молод еще, чтоб старших учить… Ну, подожди. Вернемся с «боевых», я твоим воспитанием займусь!

Фоменко лениво бросил через плечо:

- Отставить.

Он открыл глаза, сквозь завесу пыли увидел старика, но как ни старался, не сумел разглядеть его лица.

Колонна уже давно скрылась за перевалом, а старый хазареец и не думал подниматься с камня.

Светло-оливковые глаза калеки светились надеждой…