Иногда синие глаза девочки обращались к ним с почти скорбным выражением. Ей было жаль их. Она тяготилась рабами при себе, особенно такими, которые не могли ее покинуть. Но по-прежнему молчала.

Она вступила в Нижний Мир ребенком, но выглядела гораздо старше, чем любое человеческое дитя ее лет. Она не могла не чувствовать ауру царства Азрарна, и воздух Нижнего Мира поначалу вверг ее в подобие сна наяву. Годы пролетали над ее головой, словно легкие мотыльки, едва задевая девочку своими крыльями. Она потихоньку взрослела, не чувствуя этого, пока не пришел срок, и первые капли крови — демонской черной крови — не упали на мягкий ковер ее комнаты. И тогда она закричала, первый раз в жизни, обнаружив, что у нее все же есть голос. За семнадцать дней Верхнего Мира, что длился ее крик — ибо в Нижнем Мире прошло всего несколько секунд — она повзрослела на семнадцать лет.

Обеспокоенные эшвы примчались на ее крик, принялись хлопотать вокруг. Она принимала их заботу со странным безразличием. Когда дни крови прошли, эшвам вновь стало нечем заняться подле нее и они вновь скорбными тенями бродили по острову. А она лежала, уставив в потолок широко раскрытые глаза. Запертая дверь.

Эшвы не могли отпереть ее. Они могли лишь жаловаться на свою судьбу — невольные тюремщики собственной госпожи. Их беззвучный плач туманом оседал на траве и камнях, окружая остров плотной пеленой. И день за днем призрачные слуги все больше походили на настоящих призраков, истончаясь, угасая.

Впрочем, иногда она вставала и тоже отправлялась бродить по острову. Но так, словно не видела земли у себя под ногами. Бывало, она бледным лунатиком балансировала на самом краешке высочайших скал — но, как все лунатики, никогда не падала. Иногда она прислушивалась к печальной музыке эшв, иногда смотрела на то, как они сидят на берегу и смотрят на бесконечную череду волн. И тогда в ее глазах появлялось нечто, похожее на жалость.

У нее не было учителей, но она училась. Училась с первого дня своего существования, ибо ее обучение началось в тот миг, когда она появилась на свет. Ее изначальные знания были запредельны, непостижимы, запретны для человеческого ума. Но она, несомненно, не понимала, чем владеет. Как не понимала и высоты своего рождения. Она помнила те сказки, которые ей рассказывала мать, когда дочь еще пребывала в утробе, помнила ужасную смерть Данизэль, помнила, как из мира людей ее перенесли на этот остров. Однако ни одно из этих воспоминаний, похоже, не затрагивало ее сердце и разум. Она не знала, что она такое. Так как же ее может трогать что-то извне, если она не может уяснить своей внутренней сути? Но она по-прежнему молчала.

Она лежала на своей роскошной постели посреди острова в море, что в трех днях пути — или в трех тысячах лет — от Драхим Ванашты. Быть может, она даже чувствовала, как чувствуют звери далекую грозу, эхо неистребимого горя Азрарна. Но даже если это чувство посещало ее, оно не давало ни пищи для ума, ни страданий для души. Это было не ее горе. Это было горе отца, отвернувшегося от нее.

И она жила в одиночестве дальше — или не жила.

— Нет, он совсем не плохой сын, — сказала вдова. Стискивая пальцы, она расхаживала взад и вперед. — Те, кто говорят о нем, говорят только хорошее. Все так боятся его господина… И опасаются говорить плохо о моем сыне, потому что это бы значило… значило плохо говорить о Лак-Хезуре. Но при этом так многозначительно отводят взгляд. «Какие вести от твоего сына?» — спрашивают они, а в глазах у них ясно читается: «От этого шута горохового при дворе злого колдуна.» — Женщина наконец прекратила мерять комнату шагами и села в резное кресло. Ее старшая дочь, сестра Олору, подошла и взяла в ладони руку матери. — А я скажу вот что, — продолжала вдова, — это просто свойство характера. Простительная слабость. Никто же не бранит ребенка, слепого от рождения, верно? Или калеку, сломавшего ноги и теперь ползающего в пыли. За что же тогда винить слабого духом и телом? Разве может он что-то изменить в себе? Не более, чем слепой или безногий.

— Мама, мама, — проговорила девушка. У нее была стройная фигура и прекрасные золотые волосы, такие же, как у Олору.

— Ты славная девочка, — улыбнулась вдова. — Вы обе у меня славные девочки. Но бедный мой сынок…

Небо за окном сияло ясными звездами, луна клонилась к горизонту. До рассвета оставалось всего несколько часов. А где-то далеко от стен старого дома возвышался, подпирая верхушками елей небо, древний лес, в котором охотился нынче ночью герцог. Старая дорога делала широкую петлю, сворачивая к городу. Как раз по этой дороге год назад Олору ушел из отчего дома искать счастья. Тот, кто рожден в сорочке, но беден, заявил он, должен найти себе какого-нибудь великого человека, чтобы служить ему. И он нашел себе такого. Он нашел Лак-Хезура, в чьей мощи и славе не смел сомневаться никто. Равно как и в его жестокости и бессердечии.

— Лучше бы Олору оставался здесь с нами, — пробормотала мать. — Здесь он был счастлив.

— Быть может, теперь он счастлив не менее, — печально отозвалась девушка.

Во всяком случае, письма любимца герцога заставляли думать, что скорее счастлив. Он никогда не рассказывал, чем именно занимается при дворе, но подробно описывал богатые пиршества, роскошные одежды и разнообразные увеселения. Подарки, которые он слал родным время от времени, только подтверждали эти волшебные описания.

— Это все лес, — прошептала мать. — Проклятый лес виноват во всем.

Девушка искоса взглянула на черную полосу на фоне светлеющего неба и украдкой сделала знак, оберегающий от зла.

И в самом деле, где-то за месяц до того, как отправиться искать счастья, с Олору произошел странный случай. Здесь, у самой границы колдовского леса, такие случаи были нередки. Мудрые люди опасались заходить под его сень даже при свете дня, но Олору, единственный сын одинокой вдовы, часто высмеивал подобную осторожность. Мелкая дичь, добытая им в лесу, не раз спасала семью от голода, хотя мать и бранила его за безрассудство. Но вот однажды их старый слуга, оруженосец и дядька еще покойного мужа, вбежал в дом, задыхаясь и держась за сердце. На рассвете они с Олору оправились в лес и каким-то образом разделились. Слуга проискал своего господина все утро, но не нашел и следа. Наконец, не на шутку встревоженный, он вернулся в селение за подмогой.

Вдова провела в ожидании несколько самых томительных часов в своей жизни. Не осмеливаясь сама отправиться в ужасный лес, она с двумя дочерьми до самой темноты простояла в воротах, молясь, плача и причитая. Солнце, одевшись огненной короной, уже коснулось дороги, простелив по земле голубые длинные тени. Стволы деревьев казались черными головешками, охваченными красным пламенем листвы. Закат почти догорел, когда на дороге показалась тонкая фигурка. Юноша шел от леса, спокойно и размеренно, словно возвращался с городской ярмарки. Это был, конечно же, Олору.

Все семейство бросилось ему навстречу, плача и смеясь одновременно. Он вскинул руки в приветственном жесте и ускорил шаги.

И тут случилось то самое. Мать и сестры, не добежав до юноши, остановились в растерянности, старый слуга таращил глаза и бормотал невнятную божбу. Олору тоже остановился. Голова его склонилась, щеки вспыхнули неожиданным румянцем.

Мать смотрела на него во все глаза. Неужели же это ее сын? Ну да, конечно, кто же это еще может быть? Ее Олору, которого она за это вечер уже мысленно оплакала и похоронила. И все же она смотрела и смотрела, и ее сердце билось так часто и сильно, что темная пелена начала застилать глаза. После женщина часто уговаривала себя, что дело было именно в этом, она переволновалась и слишком быстро бежала, вот ей и померещилось. В конце концов она все же бросилась ему на шею, а он в ответ обнял ее не менее пылко.

— Мама, прости меня! Впервые в жизни я заблудился в лесу. Но, как видишь, все же нашел тропинку и вернулся домой, к тебе.

Едва его волосы коснулись щеки старой женщины, наваждение исчезло, она взглянула сыну в лицо и удивилась: как могла она сомневаться? Конечно, это ее сын, ее Олору.