*

Утром, в среду, я позвонила в “Нью-Дели импорт”. Меня переключали раза четыре, пока наконец не соединили с неким мистером Селби из отдела кадров. Мистер Селби вещал елейным тоном и к тому же гнусавил. Я представилась сотрудником “Косгроув, лимитед” (звучное название, по-моему) и объяснила, что навожу справки о месте работы мистера Эрика Фостера в связи с покупкой, которую он собирается сделать в нашей фирме. Мне сообщили, что мистер Фостер не только вице-президент компании, но и чрезвычайно ценный работник, прослуживший в «Нью-Дели» пятнадцать лет.

— А что именно мистер Фостер пожелал у вас приобрести? — полюбопытствовал гнусаво-маслянистый Селби.

Едва удержавшись от искушения ляпнуть: «Конкорд», я удовлетворилась иной, но тоже внушительной фразой:

— Простите, но я не вправе разглашать подобную информацию.

Можно было и не тревожить мистера Селби, содержание нашей беседы было нетрудно предугадать. Эрик Фостер не такой дурак, чтобы врать о том, где он работает. И всё-таки меня не покидало чувство, будто я что-то проворонила.

*

В начале первого я вышла из офиса и направилась в маленький продуктовой магазинчик, славившийся своим домашним куриным бульоном. (Я ведь не обещала Коллинз, что сама сварю бульончик.) Взяла литр супа, полкило ростбифа и индейки, немного картофельного салата, ржаного хлеба с тмином и полдюжины порций совершенно изумительного яблочного струделя. Если болезная Коллинз не сможет одолеть десерт, то у меня-то со здоровьем всё в порядке.

К логову актрисы в Сохо я явилась за десять минут до назначенного срока, но на сей раз задел во времени оказался как нельзя кстати. Коллинз жила на четвёртом этаже, куда я могла добраться только одним способом — пёхом. Последний из этих длиннющих пролётов я преодолевала уже почти на четвереньках. Стоит ли упоминать, что рекорда в преодолении лестниц я не поставила? Какой уж там рекорд, если между третьим и четвёртым этажом мне пришлось трижды присесть, дабы перевести дух.

Стоило актрисе открыть дверь, как я сразу догадалась: сегодня она видит мир далёко не в розовом свете, если, конечно, не смотрит через призму своего носа — тот был багровым. Лицо у неё было мучнистого цвета, глаза слезились. Даже чудесные пепельные волосы, которым я столь откровенно позавидовала, висела неопрятными жирными лохмами. И дополнял её милый облик грязно-серый фланелевый халат, который так и просился, чтобы его прокрутили в стиральной машине. Словом, Люсиль Коллинз являла собой печальное зрелище.

— Входите, — пригласила она и тут же разразилась сухим кашлем, отчего дивная проникновенность её голоса бесследно сошла на нет.

Я не замедлила воспользоваться приглашением и буквально рухнула в кресло.

— Я опять задремала, — объяснила хозяйка. — Пойду-ка приведу себя в божеский вид. — И она удалилась в ванную.

Тяжело дыша, я оглядывала просторное помещение, служившее одновременно гостиной, спальней и кухней. Белёные кирпичные стены были покрыты фотографиями — большей частью самой актрисы, — а также афишами и прочими театральными сувенирами. Неплохо бы взглянуть на них поближе, но для этого требовалось встать с кресла, к чему я пока не была готова. Посему ограничилась беглой инвентаризацией обстановки.

Голый щербатый деревянный пол, который не мешало подмести, и на удивление мало мебели, смотревшейся как-то сиротливо.

Темно-синий диван-кровать, разобранный и покрытый мятыми простынями и побуревшим от старости жёлтым одеялом, был усеян скомканными бумажными платками. На потёртом столике, придвинутом вплотную к дивану, возвышалась голубая китайская лампа, местами покорёженная, и опять платки. Завершало эту неприглядную композицию кресло в стиле королевы Анны — за что в данный момент я была чрезвычайно признательна хозяйке, — обитое засаленным твидом, который когда-то, вероятно, был бежевым, но теперь о его первоначальном цвете оставалось лишь гадать.

У стены напротив притулился кухонный хромированный столик и два таких же стула с драными виниловыми сиденьями. Крошечная плитка, полка с нехитрой утварью, всё потускневшее и заляпанное.

Оглянувшись, я увидела в дальнем конце комнаты, у большого трехстворчатого окна, новенький сверкающий тренажёрный велосипед, вокруг него валялось пять-шесть пухлых картонных коробок. Больше в комнате ничего не было. Глядя на коробки, я» задумалась: въезжает хозяйка или выезжает?

Звук шагов прервал мои размышления, я повернула голову и увидела куда более презентабельную Люсиль Коллинз.

Она переоделась, в чистый халат, аккуратно зачесала волосы назад и перехватила их лентой. Взгляд у неё тоже вроде бы прояснился. Она даже подкрасила губы и, если не ошибаюсь, слегка подрумянила щеки. Теперь лишь алый нос свидетельствовал о её болезненном состоянии.

Очевидно, либо Коллинз заметила, что я таращилась на коробки, либо считала своим долгом давать объяснения свежим посетителям:

— Всё никак не соберусь распаковать вещи.

— Вы только что переехали?

— Месяцев восемь назад, — ответила она, даже не покраснев.

Когда я предложила ей отдохнуть, пока буду готовить обед, то сопротивления не встретила.

— Спасибо, очень кстати. Чувствую себя погано. — Трубный звук — хозяйка высморкалась — и приступ удушливого кашля подтвердили её слова. — Сроду так сильно не простужалась, — пожаловалась она, забираясь в постель.

Пока я разогревала суп, ставила чайник и накрывала на стол, она руководила мною из горизонтального положения, указывая, где что лежит. Затем, дожидаясь, когда вскипит вода, я засучила рукава и — под вялые протесты хозяйки — взялась за посуду, наверное неделю копившуюся в раковине. Но не надо считать меня доброй самаритянкой. Просто-напросто жирная, с остатками засохшей пищи, посуда могла испортить аппетит даже мне. Если бы вы увидели мою квартиру, то поняли бы, что я отнюдь не помешана на чистоте.

Мы уселись обедать, и Коллинз нашла в себе силы отведать все блюда, включая струдель. (Человек с таким аппетитом мог бы и посуду помыть, подумала я.)

Я позволила актрисе спокойно отобедать, но когда вновь наполнила наши чашки чаем, срок её неприкосновенности закончился.

— Давайте поговорим о том вечере, когда стреляли в сестёр Фостер, — предложила я и оглушительное чиханье решила считать согласием. — Когда вы вернулись домой?

— Около семи. Точнее не помню. — У неё опять начался приступ кашля, столь сильный и продолжительный, что я забеспокоилась.

— Принести воды?

Коллинз покачала головой, продолжая надсадно хрипеть. Когда наконец кашель прекратился, лицо актрисы было того же цвета, что и нос.

— Вызывали врача? (А что, если у неё туберкулёз или ещё что-нибудь серьёзное?)

— Нет, не нужен мне врач. Мне уже много лучше, — заверила она. — Надеюсь, я вас не заражу. Что вы ещё хотите знать?

— Вы были дома весь вечер? — заторопилась я.

— Ага. Читала. Я уже говорила.

— Кто-нибудь может это подтвердить?

— Приятельница позвонила мне в начале одиннадцатого. Но, похоже, это поздновато для алиби, да? — Она устремила на меня чистый, ясный взор. — У меня не было причин убивать Мередит, а уж тем более её сестру. Неужели вы не понимаете? Ведь Мередит не сама взяла роль, ей её дали. — Хотя гипнотизерша Коллинз была и не в лучшей форме, но её взгляд был достаточно убедительным, чтобы раз и навсегда поверить в её искренность.

Настала пора выложить карты.

— Насколько мне известно, вы были близки с Ларри Шилдсом, пока не появилась Мередит, — со значением произнесла я.

— Да, но между нами всё кончилось много раньше. Мы просто не стали объявлять об этом публично.

— Вы удивились, когда Шилдс и Мередит воссоединились после разрыва?

— Понятия не имею, о чем вы говорите, — ровным тоном ответила Коллинз.

— Вы не знали, что они были в ссоре почти неделю?

— Нет. Но если бы и впрямь что-то было, уж я бы заметила. Когда репетиции только начинаются, Ларри вечно ходит сам не свой. Наверное, они не виделись несколько дней. Или неделю. Такой уж он человек, — добавила она с чуть печальной улыбкой, — мне ли не знать?