«Мне все это приснилось», — с горечью подумал Пиребан. «Божество. Крылатая лошадь и ночной полет. И во сне я согрешил. А теперь просто упал со своей лежанки на пол». Пиребан разлепил веки и увидел, что лежит на ослепительно белой поверхности, испускающей из себя плотную белую мглу, и эта мгла скрывает все вокруг… К тому же поверхность была горячей, как раскаленная печь. Пиребан вскочил на ноги, чтобы прикасаться к этой поверхности лишь стопами. Не может быть! Вместо того, чтобы разбиться о землю, он упал на поверхность луны! Но это означало, что он летел вверх, и луна каким-то образом притягивала к себе его плоть или его жизнь.

Юноша стоял, переступая с ноги на ногу и дрожа от потрясения, а вокруг клубился призрачный туман.

Да, то была луна, и он находился именно на ней. Он не погиб, но на что теперь надеяться? Он останется здесь и медленно зажарится. Никаких сомнений — он один как перст. Лошадь предала его, обманула надежды. Наверное, теперь она спокойно пасется внизу, намереваясь стать легендой для человечества… Он же наказан за плотский грех. Теперь он медленно сгорит, страдая от голода и недостатка воздуха. Уж лучше быть растерзанным на матушке-Земле.

Спокойно стоять на этой раскаленной сковородке было невозможно, и Пиребан двинулся вперед. У него не было никаких ориентиров, не было и ни малейшего представления, куда идти, и он шагал просто так, возможно, кругами приближаясь к своей смерти. Туман скрывал все вокруг, возможно, в нем таился враг — какая-нибудь лунная тварь, готовая вот-вот наброситься…

Пиребан замер, обжигая ноги. Впереди из тумана показался силуэт. Незнакомец был в два раза меньше Пиребана и не двигался — вероятно, замышлял недоброе.

— Скажи, кто ты, — воскликнул Пиребан. — У меня ничего нет, кроме рук и ног, но я буду сопротивляться.

Незнакомец не ответил.

Пиребану, который уже подпрыгивал на месте, почудилось, что от неприятеля слабо веет прохладой. Он был готов к смерти и смело двинулся вперед, но через мгновение врезался в нижнюю конечность неприятеля, который оказался просто кочкой на белой глади. На кочке стояло сияющее, точно фарфоровое, блюдо. А от блюда восходил поток прохладного воздуха, и Пиребан инстинктивно бросился к нему. Не успел он этого сделать, как блюдо перевернулось, и Пиребан опять полетел вниз, словно его заглатывала луна.

А потом он обнаружил, что плывет в серебристом сумраке, как в реке, а вдали в мареве сияет огонь, как словно зимнее солнце, бледное, как нарцисс. Внизу раскинулось ониксовое зеркало с черными и белыми разводами. Но Пиребан уже так окоченел, что больше не мог терпеть. Медленно вращаясь, он все больше погружался в глубь, пока окончательно не замерз и не умер. Время от времени ему казалось, что это сон, и он молился о том, чтобы поскорее проснуться и избавиться от него.

Но это не было сном, хоть и походило на него. Воздуха здесь было больше, чем на поверхности. Он был холоден, но падающий страдалец мог спокойно дышать. Кроме того, воздух обладал удивительной плотностью, которая тормозила продвижение и вращала Пиребана вокруг его оси, и он бултыхался, как кусочек мяса в бульоне.

Вдали по-прежнему сиял нарцисс, но он все бледнел по мере того, как опускался Пиребан. Здесь, казалось, светилась даже сама мгла.

Несмотря на неудобства и отчаяние, Пиребан невольно все это замечал. Особенно его интересовало, что находится внизу, там, куда ему суждено упасть.

А внизу раскинулось безбрежное море, оно медленно и тяжело колыхалось, как сливки. Казалось, оно окрашено в два цвета — чернильно-черный и молочно-белый. Эти цвета сближались и отдалялись, но не смешивались и не образовывали серый. Длинные чернильные и молочные волны лениво набегали на берег, и тот дымился белым туманом и был покрыт полосами темных теней, отбрасываемых горным кряжем.

Пиребан взирал на них с сомнением, ведь они были столь ровными и гладкими, что казались рукотворными. Затем его что-то подбросило, и он увидел, что из морских глубин поднимается перламутровое чудовище с двумя трепещущими кружевными плавниками или крыльями и таким же кружевным опахалом хвоста. Чудище снова погрузилось в воду, подняв целый фонтан брызг, которые посыпались на Пиребана градом камней. Однако через мгновение воздушный поток снова устремил его вниз и выбросил на длинный белый берег.

Поистине, это место было чрезвычайно странным. Гладкую каменистую поверхность лишь кое-где прорезали извилистые стоки, оставленные многократными приливами и отливами. Ровный берег, ограниченный с одной стороны морем, а с другой горами, тянулся до горизонта в обе стороны. Нарциссовое солнце стояло как раз над вершинами гор, окрашивая их макушки в бледно-золотой цвет.

Однако Пиребан, лежа на этом холодном берегу, почти не обращал внимания на пейзаж. И даже когда на него снова обрушились водяные камни, его не слишком заинтересовало то, что целое стадо китов теперь ныряет и резвится в чернильно-молочных водах совсем рядом с берегом.

Издалека донесся звон, повторяясь снова и снова, все громче и громче. Вслед за звоном послышался рокот огромных барабанов, но и их Пиребан счел за предвестников близящейся смерти. От этой догадки он перешел к теософским размышлениям о том, не умер ли он уже и не отправили ли его боги в иной мир с целью наказания. Он настолько погрузился в свою полуобморочную медитацию, что заметил вышедшую на берег пышную процессию лишь тогда, когда она приблизилась к нему почти вплотную. Звонкие горны и барабаны вдруг затихли, и это привлекло внимание Пиребана. Он приоткрыл глаза и увидел следующее:

Казалось, сама земля произвела на свет сотни белокурых воинов в белых кольчугах и со стальными мечами. Она же, вероятно, породила и серебряные колесницы, запряженные сворами белых гончих. И уж, конечно, не без ее помощи возникли белые знамена, украшенные бледно-лазурными и анемично-желтыми орнаментами. Цвета сгущались лишь на серебряных трубах и трубачах в серых шелковых тюрбанах, которые словно тлели на их головах. Однако барабанщики в пепельно-пегих одеяниях уже снова осветляли цветовую гамму. И наконец завершали это белое шествие три гигантских белоснежных медведя, на их спинах под голубыми зонтами возвышались сиденья из бледного золота. Процессия остановилась, к одному из медведей поспешно поднесли лесенку, и теперь по ней величественно спускался седок. Как и медведь, он был облачен в белые меха и щеголял патриархальными сединами, которые казались лишь на йоту светлее белокурых волос юных военачальников и пажей, помогавших ему спуститься. Морщины на его лице еще красноречивее свидетельствовали о том, что он стар и к тому же привык повелевать. На его голове сверкала бледно-золотистая диадема. Двое других седоков, в отличие от него, были облачены в коричневые меха, а их головы увенчаны диадемами из обычного серебра.

Старик с золотой диадемой двинулся по мраморному берегу и замер, подойдя вплотную к Пиребану. Затем он в ритуальном жесте поднял рук, так что кисти оказались перед лицом, и поклонился. Потом нагнулся поближе к Пиребану и прикоснулся к его ушам и губам.

— Как и было предсказано, господин, ты упал с солнца.

Пиребан к этому моменту уже достиг состояния блаженной придурковатости и вознамерился возражать.

— Вовсе нет, — заявил он.

— Но это все видели, господин, — строго поправил его старик. — Мы все видели, как ты опускался подобно огненной искре. К тому же мы узнали тебя по твоим золотым волосам.

Пиребан, которому не терпелось поспорить, лишь задрожал. Зубы стучали так громко, что несколько запряженных в колесницы собак сочли, что он рычит на них, и заворчали в ответ.

— Видишь, господин, сегодня здесь почти лето, — продолжал старик. — Так кем же еще ты можешь быть, как не солнечным существом? — И по его знаку к Пиребану бросились два пажа, поднесли меховое одеяние с золотой тесьмой. Как только он оделся, к его губам приблизили сосуд из лунного камня. Пиребан сделал глоток. Ароматный напиток, хоть и был водянистым на вкус, тут же его оживил, жилы наполнились животворным теплом. Юный жрец широко открыл глаза и со смесью тревоги и недоумения воззрился на собравшихся.