К его удивлению, она легко рассмеялась, и в этом смехе прозвучала вся ее молодость.

— Да, — ответила она, — они боятся этого. Они говорят, что это было бы наказанием самих себя. Почему же еще мы заботливо оберегаем одно тело от смерти, если не из страха перед такой участью?

Веселье и ирония оставили ее так же внезапно, как пришли.

— Теперь уходи, — сказала она. — Ты уже достаточно получил от меня.

Когда он повернулся, склоненная рабыня выпрямилась и повела его из башни в особняк.

По потолку комнаты проплывали облака, нарисованные на молочной лазури. Они не выглядели как настоящее небо, но в сумеречном свете рассвета и вечера казались плывущими, тогда как синева становилась глубже — видимо, менялось состояние краски, если дело было не в чем-то ином. Стены покрывал вьющийся узор, который стекался к змеиной голове у двери. При нажатии на один ее глаз дверь открывалась, при нажатии на другой появлялась одна из рабынь с невыразительным лицом цвета мореного дерева. Довольно высоко располагались решетки, через которые проникало немного света и свежий воздух, но и только. Вся обстановка комнаты состояла из кровати, уже застеленной для гостя, с пологом, который вряд ли был нужен — насекомым из джунглей Виса редко удавалось пробраться в Ашнезию. К спальне примыкала комната с ванной и туалетом, то и другое превосходило лучшие образцы в богатых домах Элисаара. На ночь зажгли алебастровую лампу на мраморной подставке.

Он не был готов уйти на следующее утро после прихода.

Пока он лежал в просторной пещере для сна, что-то нашло на него, как порой находило после гонок или боя. Создания, обитающие в доме, как-то знали об этом и не тревожили его. Проснувшись в полдень, когда солнце висело прямо над решетками, он увидел, что изысканная еда, принесенная вчера и оставшаяся нетронутой, убрана. Позже, когда он коснулся змеиного глаза, принесли завтрак.

Регер не пытался расспрашивать городских рабынь. Как и их владыки, они, похоже, не имели склонности к устной речи. Когда одна их них попыталась попробовать его пищу, он покачал головой, и она ушла. Он не рассчитывал, что ведьма может добавить в пищу яд или иное зелье. Видимо, отдавая рабыне подобный приказ, она хотела показать свою боль, гнев или пренебрежение.

Поскольку спальня была просторной и пустой, он упражнялся в ней, словно был узником и не имел права посещать другие комнаты особняка или сад, который, как ему показали, был вполне доступен. Улицы города — другое дело. Не то чтобы ему запрещали ходить туда, просто рабы не имели к ним отношения.

Вторую ночь он провел без сна, ворота просторной пещеры плотно захлопнулись за ним. Винно-красные лучи Застис окрасили решетки. Регер не просил дом ведьмы дать ему женщину, не желая их постельных служительниц, хотя те были услужливы и податливы. Он вспомнил светловолосую оттскую таддрийку с тростниковой крыши в поселке, сосредоточился на ней, а когда желание стало нестерпимым, перевел свою память на образ смерти с площади внизу, белой мужчины-женщины, шутками провожающей труп к могиле.

Когда взошло солнце, он спустился с верхнего этажа особняка во двор и в ее сад, откуда открывался вид на город. Бесцветные безжизненные здания скалами проступали сквозь мягкий утренний туман, казалось, что звериные головы на башнях вытягивают морды, желая понюхать воздух.

Все цветы в саду были белыми или пастельных тонов. Белые голуби ворковали на дереве, и можно было различить шум фонтана, который располагался внизу, в саду на склоне. Никакие иные звуки не тревожили холм. Однако в четверти мили, поднимаясь вровень с деревом голубей, имелось здание, из которого прорастали ветви дыма. Может быть, храм Повелительницы Змей, где все еще поддерживали огонь на алтаре из уважения к богам, поклоняться которым больше не было нужды.

Когда тихий голос коснулся его ушей, Регер не пошевелился. Так Аз’тира заговорила с ним в самый первый раз, назвав его по имени прямо в мозгу. Теперь он почувствовал лишь давление ее внимания, подобное легкому прикосновению пальцев, и то на несколько мгновений. Потом оно исчезло, словно вздох.

Он подошел к краю сада, обнесенного невысокой стеной. Далеко внизу жители города поодиночке или парами неторопливо прогуливались по туманному бульвару меж изваяний и огромных домов. Как и город, все они были сплошь белыми. Цирконы цвели на запястьях женщин, тунику одного из мужчин скрепляли на плечах серебряные пряжки. Никто не поднимал взгляда, чтобы увидеть, как кто-то наблюдает за ними из сада наверху. А если бы и сделали это, то приняли бы его за раба, смуглого слугу из дома Аз’тиры, который по какой-то причине не прячется в крысиных туннелях под лужайкой. Но без сомнения, они не станут лазить в его мозг, чтобы понять, почему это так, ведь он не вполне человек и не заслуживает внимания.

Он уже имел представление о проходах для незримого перемещения рабов. Два или три раза он замечал, как они появлялись из тайных дверей в штукатурке, колоннах и лестницах и уходили туда же.

Что до горожан, то они неторопливо двигались вдоль бульвара и исчезали на прилегающих улицах.

Позже утром на склоне холма, покрытом сочной зеленью, он увидел еще одну группу горожан. Со стороны их действия выглядели, как некая медленная и расчетливая игра, ритуал или даже танец — но без музыки и песен.

Он сможет подробно рассказать об этом в Заддафе… если вернется туда.

Регер подумал об Амреке, который хотел стереть эту расу с лица земли, и снова посмотрел через город.

Он довольно давно, уже в последнем поселке в лесу, признал, что у него не осталось никакой иной цели, кроме как достичь этого города.

Это чувство было сродни чему-то из детского опыта, когда человек по имени Катемвал забрал его из Иски. Оно вернулось к Регеру, разя, как нож. Словно ребенок, он внезапно заплакал, утратив что-то. То ли черную собаку, то ли черные волосы матери — все, что он мог вспомнить, помимо ее по-разному произносимого имени… Обида, такая маленькая и ни с чем не связанная, теперь разрослась и билась в его груди, заключенная и ошеломленная человеческим телом.

Не Йеннеф, не Катемвал, даже не Тьиво. Стадион стал его родителем и создателем, а Дайгот, божество бойцов, акробатов и колесничих — Дайгот был его богом.

Но его мать поклонялась Ках. Низменной, кровавой и самой черной на свете…

Его вела не гордость, не ненависть, ярость или любовь. Допросив себя, он понял, что ни разу не испытывал в полной мере ни одного из этих состояний, дозволенных человеку. Что же двигало им, если не одно из них?

И стоя на вершине холма в нереальном и все же существующем городе, он осознал, что навсегда потерял себя. Регер, как и Амрек, ушел в прошлое.

Весь долгий второй день она просидела, скрестив руки и прислушиваясь к волнам борьбы в нем. Ее сила давала ей возможность не только сделать, но и выдержать это.

Когда тень полностью покрыла пол в ее комнате, она отринула все это и пошла искать его.

Она любила его, но помимо любви к нему у нее оставалась собственная судьба и суть ее народа — Анакир. Ей приходилось одновременно быть двумя женщинами — любовницей и чародейкой.

В рассеянном закатном свете она появилась на пороге его покоев. Он стоял, замерев в центре комнаты, словно ходил туда-сюда. На нем была одежда, которую принесли ему рабы по ее приказу — белая, как любая хорошая одежда в этих местах. А в его мыслях на поверхности лежала картина: другой мужчина в Мойхи, темный Вис, одетый в белое ради своей свадьбы. Кто был этот мужчина, она не могла сказать.

— Заддаф или Дорфар захотят услышать все, что ты можешь рассказать о моем городе, — произнесла она.

Почему его глаза пусты? Их чернота утратила глубину, превратившись в ставни из обожженного железа.

— Пойдем со мной, — мягко позвала она. — Сегодня ночью в Ашнезии может произойти кое-что интересное для советов Закориса и Междуземья.