Регер, все еще с маковым венком победителя на голове, задремал в седле от усталости. Ему привиделась содрогающаяся земля, падающие колонны и горы. Белое сменилось красным и обрушилось в пустоту черного. Люди Равнин разрушили древнюю столицу Дорфара, вызвав землетрясение. Они призвали богов из моря…

— Лидиец! Лидиец! — в розовеющих сумерках окликнули его трактирные девушки, звеня колокольчиками, вплетенными в волосы. — О, Лидиец, ты радуешься или жалеешь, что тот юноша выжил?

— Он выжил?

— О, да-да.

— Где он? — он улыбался им, а они улыбались ему, вплетали цветы в гриву его скакуна, стыдливо касались его ног и прижимались грудью к животному, желая всадника.

— С ней , — ответила одна из них. — С белой. Она исцелила его Равнинной магией. Наверное, теперь он ее добыча. Он же такой красивый, Лидиец… — она заглядывала ему в глаза, не в силах сдержаться.

Он мягко отстранил их и поскакал вперед. Они отпустили его и остались стоять под факелом, чтобы поговорить о нем.

Неподалеку от дверей купца Регер пустил скакуна рысью. Он проскакал по улице Мечей, миновал Колонную площадь и через путаницу узких улочек продолжил путь на юг.

У фонтана на улице Драгоценных Камней он натянул поводья. Из богатой винной лавки навстречу ему с распростертыми объятиями выбежал человек.

— Спасибо за мою победу, Лидиец, да хранят тебя боги и дальше! Не порадуешь ли этот дом, выпив с нами? Хорошее вино, ласковые девушки…

— Может быть, следующим вечером, — ответил Регер, и, вспомнив, что сказала ему девица у таверны, спросил: — Говорят, женщина-эманакир живет на этой улице?

Руки мужчины опустились, на лице появилось разочарование. Казалось, он сомневается.

— За кружевницами, — наконец сказал он. — Высокий дом с черепичной крышей.

Окруженный стеной дом стоял на аллее, позади дома кружевниц. За воротами, украшенными колючим железным узором, лежал сад, поросший сухой травой. Звезды трогали своими лучами стоячую воду пруда. Первый этаж здания казался заброшенным и необитаемым, но через решетки окон наверху сочился свет.

Регер привязал скакуна, вошел в дом через открытую дверь и поднялся на второй этаж. Над дверью висели лампа и колокольчик, как принято в Элисааре.

Прошла минута — он ни о чем не думал и ничего не делал. Он снова потянулся к колокольчику, и на этот раз дверь открылась. У служанки, смуглой девушки-полукровки, глаза были такого цвета, какой появляется лишь через три-четыре поколения смешивания кровей — карие, не темные и не светлые, своим оттенком напоминающие крепкое пиво. Она ничего не сказала, просто отступила, пропуская его внутрь, и через переднюю провела гостя в комнату для приемов.

Здесь тоже горели лампы с разноцветными стеклами, и от них по всей комнате плыли цветные тени. Обстановка была простая — все для удобства, но никаких роскошных вещей, которые Регер привык видеть в домах богатых женщин. Ничего подобного не попалось ему на глаза.

На столике стоял хрустальный кувшин и чаши для вина. Девушка-служанка наполнила одну из них, хотя Регер не просил об этом. Желтое вино Равнин — раньше он никогда не видел такого. Регер долго разглядывал его, а потом жестом приказал унести. Однако девушка не сделала этого. Она поставила чашу на стол и тихонько вышла из комнаты.

Одетый ради ужина в роскошный наряд, Регер в ожидании расхаживал по комнате с изяществом воина. Корла здесь не было. Он знал это. Только она. В воздухе витал запах духов, но не обычных, разлитых в склянки, которыми освежают десны.

Наконец поднялся занавес, и в комнату вошла эманакир.

— Будь как дома, — сказала она и поклонилась. Бессмысленная Равнинная вежливость. Или разрешение.

— Благодарю. Разрешишь ли ты также подойти и убить тебя?

— Ты уже совершил свое убийство, — отозвалась она. — На стадионе.

— Да, и был обманут в этом, если верить слухам. Лгут ли они? Я знаю, что корл мертв.

— Он жив.

— Это только твои слова.

— И слова всего города, который рассказал тебе об этом.

— Нет, госпожа, — отозвался он. — Я хочу получить ответ именно от тебя. Ты уже поиграла со мной сегодня.

Она наблюдала за ним через всю комнату, расплываясь в разноцветных бликах.

— Зачем? — спросил Регер. В его голосе слышалась только растерянность. Он не мог ударить ее или как-то иначе излить свой гнев, ибо не смел поступить так ни с одной женщиной в мире. Что ему оставалось? Она была невысокой, даже для своего пола, и тонкой. Хрупкое, почти нечеловеческое тело. Он подошел к ней — лишь это было в его силах, — словно близость могла заставить ее дать ответ.

— Вы лед на солнце, — сказала она. — Ты — и все люди. И этот город.

— Если ты проникнешь в мой разум, то не найдешь ничего полезного для себя, — произнес он.

— Ты слишком скромен.

— Тогда сделай это. Не в моей власти остановить тебя. Но какой смысл в этом, или в том, что ты вытворила с мечом? Или в спасении жизни мальчишки?

— Это мой долг. Я была виновата в том, что ты причинил ему такой вред.

От нее исходил аромат духов. Да нет, не духов — это был запах ее кожи и волос. Венец на ее голове едва доставал ему до плеча. Совсем девичье лицо — она казалась не старше мальчишки, которому спасла жизнь.

— Да, это так, — ответила она на его мысли. — На мне и внутри меня есть сила. Ты никогда не встречал такую силу на арене, где только кровь и железо. Веришь ли ты, Лидиец, что я, совсем одна, могу прервать твою жизнь в мгновение ока?

— Может быть, — отозвался Регер.

— Смотри, — произнесла она, вытянула руку — и та засияла. Он видел ее кости и белый огонь там, где должна быть плоть. Потом сияние пропало. Просто рука, белая, как лилия. Ее обнимал браслет из белой эмали чуть темнее ее кожи, изображающий змею с бесцветными цирконами вместо глаз.

— Храмовое колдовство, — сказал он. — Но что тебе до меня?

В ее волосах сверкали розовые жемчужины, а на лбу над бровями лежала нитка кремового янтаря, священной смолы Равнин. Она была прекрасна, но не так, как бывают живые существа, а искусственной, точно нарисованной красотой. Избыток совершенства делал ее нереальной. И все же она жила — он чувствовал ее дыхание, ее тепло, такое близкое сейчас, на пике ночи.

На самом деле он видел только ее глубокие глаза. Бездонную, бесконечную глубину.

— Зачем? — снова спросил Регер и еще ближе придвинулся к ней, будто слово могло разомкнуть ее губы. — Я редко сражаюсь с теми, чьи имена знаю. Суеверие Клинков, если ты слышала. Побоишься ли ты назвать мне свое имя?

— Меня зовут Аз’тира, — проговорила она. — Назвать тебе твое?

— Назови.

— Амрек! — ее голос зазвенел ненавистью. — Враг, заклейменный за убийство Анакир. Тиран и чудовище.

Регер застыл в испуге. Он никогда не слыхал этого имени, или слыхал, но оно ничего ему не говорило — какой-нибудь король, умерший сто лет назад или еще раньше…

— Что это у тебя на запястье? — спросила она.

— Это? — ответил он спокойно, хотя сердце его так и колотилось. — Шрам. Я помню его с самого детства.

— О да, это врожденное клеймо. Ее мета. Ее проклятие на него и на тебя — от отца к дочери и снова к сыну.

Регер с трудом отвел от нее глаза и взглянул на тонкое серебристое кольцо вокруг левого запястья, такое знакомое и забытое. Потом он снова взглянул на нее.

Неожиданно она отвернулась и зарыдала с той же узнаваемой беззвучной силой.

Его небогатый опыт подсказывал, что женщины плачут отнюдь не по любому поводу. В основном они проливают слезы, когда не надо. От влюбленности или ревности, чтобы скрыть свои чувства, над незначительными вещами — потерей любовника или серьги. В его ограниченном мире ни одна женщина не плакала, страдая или испытывая боль — побитые рабыни, старухи-попрошайки, сбившиеся в кучку на искайском снегу… его мать, брошенная ударом на грязный пол лачуги — глаза ее сухи.

И все же, каким-то внутренним чувством ощутив силу ее страдания, он испытал жалость.