И в самом деле, единственное, что оставалось, – это последовать такому совету. Исход мог быть и счастливым, поскольку между Преображенским и Измайловским полками уже царило сильное соперничество. Многие стали говорить о примирении, а что касается армейских полков, то они во всем этом деле играли чисто пассивную роль. Но императора поразила слепота. Ему не хватило мужества и отваги последовать этому совету – и его отвергли как слишком опасный, поскольку нельзя подвергать угрозе священную особу императора.

Тогда этот несчастный государь отправил с вице-канцлером князем Голицыным письмо к императрице, в котором он просил ее лишь позволить ему уехать в Голштинию. Но вскоре затем он сочинил и второе письмо, еще более унизительное. Он отказывался полностью от своих прав на российский престол и на власть. Он раболепно молил сохранить ему жизнь и единственное, что выговаривал себе помимо того, – это позволение взять с собой в Голштинию любовницу Елизавету Воронцову и фаворита Гудовича. Это послание он переслал с генерал-майором Михайлой Измайловым. Оба письма были на русском языке. Их вручили императрице в упомянутом монастыре.

После этого по совету фельдмаршала Миниха и по приказу императора ораниенбаумской солдатне пришлось сложить оружие. Во-первых, их было слишком мало, чтобы защищаться от столь превосходящего силой противника, а во-вторых, такое слабое сопротивление не могло привести ни к чему иному, как к величайшему ожесточению и вследствие этого к ужасной кровавой бане.

Приказу этому последовали тотчас же, и большая часть [солдат] разбежалась и попряталась как можно лучше в лежавшем поблизости лесу. Когда генерал-майор Измайлов вернулся из Петергофа, император немедленно написал присланную с ним на русском языке формулу отречения от российской Короны и тут же подписал ее в надежде, что это позволит ему отправиться в Голштинию. Около полудня за ним прислали карету в сопровождении нескольких гусар – в ней он и уехал. Все сбежались на большую лестницу, чтобы увидеть его отъезд, но он спустился по боковой. С ним вместе в карету сели Елизавета Воронцова и Гудович. На запятки по его приказу встал его обер-камердинер Тюмлер и с ним еще двое камер-лакеев.

По пути они встречали один военный пост за другим, и [император] едва избежал опасности быть со всем своим обществом разнесенным в куски выстрелом из одной шуваловской гаубицы. Канонир совсем уже собрался выпалить, но в то же мгновение начальник поста артиллерийский старший лейтенант Милессино так резко ударил его шпагой по руке, что тот выронил горящий фитиль.

По прибытии в Петергоф император вышел из кареты, и его тут же отвели в его комнату. Он потребовал себе стакан вина, смешанного с водой, и больше ничего не ел и не пил. Обер-камердинер хотел подняться вслед за ним по лестнице, но его не пустили, как и камер-лакеев, а отвели в комнату внизу у лестницы, куда сразу же доставили и Гудовича, которого какой-то офицер безжалостно избил.

Офицеры и солдаты, естественно, забрали у них часы, табакерки, кольца, деньги и все, что было у каждого ценного. В кармане у обер-камердинера Тюмлера лежала лента ордена Черного Орла, который незадолго перед тем прусский король прислал императору, чтобы почтить столь великого государя. Ее тоже отобрали. Вечером столь несчастливого для императора дня 29 июня у него отобрали орден и шпагу, заставили надеть серый сюртук и отвезли в карете с тщательно закрытыми окошками и в сопровождении капитана Щербачкова и лейтенанта Озерова в Ропшу, лежащую примерно в двух с половиной немецких милях. Это было собственное имение императора. Следовать за ним разрешили только одному из его камер-лакеев – русскому, по имени Маслов, и еще двум русским лакеям. Правда, оба последние, чтобы поскорее от этого освободиться, тотчас же сказались больными. По прибытии в Ропшу император почти беспрерывно плакал и горевал о судьбе своих бедных людей, под которыми он разумел голштинцев. Ему казалось совершенно невероятным, что гетман граф Разумовский мог ему изменить. Скорее он допускал, что тот пострадал из-за него.

Мы, пожалуй, оставим его здесь на несколько дней обдумывать свою печальную и безусловно внушающую жалость судьбу и последуем за императрицей в Санкт-Петербург, куда она выступила в тот же день 29-го вечером, но прибыла при пушечном салюте из крепости и адмиралтейства только 30-го в первой половине дня. На ней все еще была гвардейская форма. Поравнявшись при въезде в город с новой красивой церковью, выстроенной адмиралтейством, она зашла туда помолиться. Для этого же она посетила Казанскую церковь и оттуда проследовала в Летний дворец, где каждый был допущен к целованию руки. После ее возвращения были отведены части, охранявшие до этого времени деревянный Зимний дворец и оставленного в нем великого князя Павла Петровича.

Стоит еще, пожалуй, упомянуть и о некоторых дополнительных обстоятельствах, которые я не смею обойти молчанием. За несколько недель до падения императора во всех компаниях совершенно откровенно говорили об опасности, в которой он находится, и о предстоящем ему несчастье. Это исходило не только от тех, кто либо улавливал признаки готовящегося против него заговора, либо имел о нем сведения, или же от тех, кто, наблюдая за плохо продуманными предприятиями монарха и ежедневно усиливающимся недовольством его подданных делал более чем вероятный вывод о том, что его царствование и его самого ожидает плохой конец. Об этом говорили сами заговорщики, чтобы прощупать, насколько публика настроена против императора и в какой-то мере подготовить ее к тому, что и на самом деле должно было случиться. При этом никто даже не пытался оправдывать императора, хотя многие готовы были его простить. Лишь те были им довольны и превозносили его правление, кто делал себе карьеру в так называемых голштинских войсках или же, как некоторые ремесленники, их обслуживал. Как те, так и другие в итоге проиграли, одни – потому что с падением императора потеряли свои места, другие – потому что оказались в больших затруднениях и в докучных хлопотах из-за того, что те, первые, Им больше не платили. Императором были недовольны даже ссыльные, которых он возвратил назад и которому они были обязаны своей свободой, – потому что продолжительное время, а по большей части и в течение всего царствования, они не получали от него никаких средств к существованию. Самые известные из них все же получили от императора титулы и доходы, но тем не менее и они от него отвернулись, приняли участие в его свержении и поддержали в этом деле тех, кто занимал меньшие посты. И напротив, заслуживает удивления, с какой единодушной симпатией русское духовенство, солдаты и простонародье приняли и признали в качестве правящей императрицы [Екатерину], несмотря на то что она тоже была иностранкой. Она сумела стать обожаемой всеми и каждым своей многолетней ревностью к греческой религии, своими навыками в русском языке, строгим соблюдением постов, большой доброжелательностью, которую она проявляла ко всем, но в особенности к недовольным, своей мягкостью и умом, которым она далеко превосходила императора, и снисходительным отношением к вкусам и настроениям гвардейцев.

Первые же манифесты, выпущенные по велению императрицы, возбудили в духовенстве и народе сильную ненависть к сверженному императору. Чтобы ненависть эту поддержать и еще усилить, потихоньку стали распускать всякие ложные слухи. Говорили, например, что император собирался жениться на своей любовнице, а жену свою заточить в монастырь, что 23 июня при освящении в Ораниенбауме лютеранской кирхи он вместе со своей любовницей принимал в ней причастие, причем метресса уже ранее была крещена по лютеранскому обряду. Он велел якобы вызвать из Гольштейна много евангелических проповедников, чтобы забрать у русских их церкви и передать их этим лютеранам. Он хотел ввести масонство. По его приказу генерал Апраксин перед битвой у Гросс-Егерсдорфа в Прусии[126] велел примешать к пороху песок, отчего русские не могли палить в пруссаков. И чем больше было таких наивных и дурацких россказней, тем охотнее принимало их простонародье, поскольку не нашлось настолько смелых людей, чтобы их опровергать.