Затем волк побежал.

Он бежал долгие мили. Солнце село и опустилась ночь; блеклая белизна перешла в тень, а тень — в черноту. Местность стала понижаться, переходя в неглубокую долину. Вокруг стояли деревья странной формы, скованные льдом, а за ними темнело что-то, более осязаемое, чем небо. Стена, а в ней пролом. Луна вышла из-за туч, и Лар-Ральднор мимолетно заинтересовался, что это такое, но тут же вспомнил... И уже не удивился, увидев в проломе полуразрушенный дворец.

Там разгорался какой-то свет явно искусственного происхождения. Лар-Ральднор не соотнес увиденного с теми рассказами, которые слышал о древнем городе на Равнинах, а потому отсвет напугал его.

И вдруг он мягко и безболезненно скатился с волчьей спины, упав прямо перед дверью, обшитой досками. Волк, которого он видел во всех деталях, поднялся на задние лапы, так что коснулся лбом притолоки, и, снова совсем по-человечески, протянул лапу и постучал в дверь — раз, другой. Ошеломленный, Лар-Ральднор лежал под изогнутым волчьим телом, как под аркой, и смотрел на это чудо. Затем арка исчезла. Повернув голову, Лар-Ральднор увидел, как силуэт белого волка мелькнул меж домами и скрылся.

Дверь открылась. За ней стояли люди — Лар-Ральднор сразу опознал в них заравийцев, даже по походке. Они удивленно воскликнули, увидав его, а затем воскликнули еще громче, разглядев, что снег вокруг испещрен гигантскими волчьими следами.

Уже теряя сознание, Лар-Ральднор отметил, что заравийцы не выказали ни страха, ни недоверия — лишь благоговейный трепет и ликование. Сам он испытывал совершенно те же самые чувства.

Они бережно ухаживали за Лар-Ральднором. В течение двух дней он сидел с ними в круглом зале, осознавая всю романтичность положения, в котором оказался. Это была жизнерадостная компания торговцев, в основном бродячих. У одного из них имелась хорошенькая дочка с кожей цвета меда, которой очень понравился гость. После Йезы у него не было ни одной женщины — не хватало ни времени, ни желания во время странствий через половину Виса, которые завершились здесь чародейством и потрясением.

Никто не брался обсуждать удивительные волчьи следы, словно память о них оказалась заперта в сознании. Лар-Ральднору казалось, что это чудо лежит на нем, словно какое-то бремя — и он оказался прав.

На третий день в дверь постучали.

Заравийцы сидели у огня и развлекались настольной игрой. Лар-Ральднор просто отдыхал. Завтра он обещал нарубить им дров — единственная плата за гостеприимство, какую он пока мог предложить хозяевам. В комнату вошел дядюшка, который ходил открывать, очень напряженный, и с ним — двое эманакир.

Все встали. Лар-Ральднор последовал их примеру, не испытывая особого почтения, но и не желая неприятностей своим новым друзьям. Он до сих пор помнил городской рынок в Лин-Абиссе, женщину с Равнин и толпу, расступающуюся перед ней и подносящую дары, будто она была богиней, а не обычным человеком. В Дорфаре ему довелось видеть и других выходцев с Равнин. Некоторые из них были совсем белые, как и та, вплоть до глаз. Ледяной облик и такие же ледяные души. Они проходили мимо, подобно холодному сквозняку. Молва награждала их многими сверхъестественными силами, помимо мысленной речи и той спокойной безжалостной стойкости, что стала неотъемлемым признаком Равнин. Йеза как-то рассказывала, что некоторые из эманакир являются оборотнями, а также умеют исцелять смертельные раны и даже летать. Тогда Лар-Ральднор высмеял ее — большинство заравийцев, даже самых образованных, были чересчур доверчивы. Но тем не менее ее рассказы застряли у него в памяти.

Посетители не приблизились, не заговорили — просто стояли посреди комнаты и ждали Лар-Ральднора. То, что они пришли именно к нему, было совершенно очевидно. Заравийцев оттеснили назад к очагу, впрочем, довольно мягко. Затем они и вовсе ушли.

Лар-Ральднор подошел поближе к степнякам. Оба мужчины, очень светлые, но глаза обычные, не белые. Они смотрели на него без всякой угрозы — впрочем, и без всякого иного выражения.

— Если вы пытаетесь говорить со мной в мыслях, то я этого не умею, — предупредил Лар-Ральднор.

— Однако ты уже делал это, — возразил один из эманакир.

— Только со своей матерью, — это было слишком личное, чтобы обсуждать его с ними. И в то же время Лар-Ральднор чувствовал себя уязвленным — в нем тоже текла Равнинная кровь, и ему хотелось это доказать.

— Да, с Медаси. Ты сын Медаси.

— А также, как, наверное, сообщили вам мои хозяева, сын Яннула, — воинственно добавил Лар-Ральднор.

— Ты уже поправился? — поинтересовался другой.

— А куда вы хотите меня отвести? — вопросом на вопрос ответил Лар-Ральднор.

И тут он отшатнулся и шумно выдохнул, потому что получил ответ в виде картинки, возникшей в его мозгу, но лишь на миг: терраса, дворец с обломками колонн, в просветах — открытое пространство...

Наконец юноше удалось совладать с собой.

— Зачем? — спросил он.

В ответ — ничего: ни картинки, ни малейшего шевеления чужой мысли в его мозгу.

— Когда-то ты хотел сражаться, — произнес затем один из степняков.

— Что? Вы опять собираете армию? И с кем хотите воевать — с Вольным Закорисом или с Кесаром?

— Не армию, — ответил один.

— Но тем не менее воевать, — улыбнулся второй. Лар-Ральднор впервые обратил внимание, что оба мужчины ненамного старше его самого. Теперь, когда глаз его привык к гостям после темных заравийцев, они выглядели уже не такими льдистыми. В них обнаружилась та же игра светотени, какую он любил в матери и младшем брате. Сам Лар-Ральднор был ослепительно бледным — зима, как всегда, изгнала с его кожи легкую дымку загара, — но и только. И еще он рано научился пользоваться цветом своих глаз, сужая и расширяя зрачки.

Он отстранился, чтобы получше разглядеть посетителей.

— Мы не враги вам, — сказал тот, что был бледнее. — Некоторые из нас предпочли отстраниться, мы же остались. Этот мир для нас — как мать, а Анакир — его душа. Нам нестерпимо видеть, как мир снова погружается в войну, как открываются старые шрамы и появляются новые. Закорианская ненависть — это безумие, а кармианская алчность не знает пощады. Вот наши враги. Не люди, нет, но их злые помыслы и устремления.

Лар-Ральднор почувствовал усталость и опустошение. Он вспомнил свои элирианские мысли, ощущение безысходности, которое было даже хуже, чем страх или гнев. Мир катится в хаос, и никто не может помочь...

— О да, — произнес более бледный степняк, подхватив невысказанные мысли Ральднора. — Но даже сейчас есть иные пути, кроме обреченного угасания. Ашни проходила мимо нашей деревни, и вот мы пришли сюда. Очень многие пришли сюда.

— Как и в прошлый раз, — добавил второй мужчина с усмешкой. — Во времена Ральднора. Но ведь она — дочь Ральднора.

— Ашне’е? — переспросил Лар-Ральднор.

— Ашни, — они повторили имя, и он уловил разницу в звучании.

— Пойдем, и ты увидишь, — сказал тот, что бледнее.

— Ту женщину, о которой вы говорите?

— Нет, она уже ушла, куда-то на север. Все до единого хранилища мировой силы надлежит пробудить и заставить излиться. Теперь ее зовет Корамвис.

И тут Лар-Ральднор наконец увидел, какими глазами они смотрят на него, и похолодел.

— Вам рассказали про огромного волка.

— Да.

— Вы ждали, что я приду сюда, как вы сами до меня. Но почему?

Напрасный вопрос — он сам знал ответ.

И никто, даже заравийцы, не удивился, когда эманакир выразили ему свое почтение древним жестом Равнин-без-Теней, приложив руку сначала ко лбу, а затем к сердцу. Такое приветствие предназначалось владыкам или жрецам, избранным Анакир. Хотя, если вдуматься, этим жестом никогда не приветствовали тех, кто, как Ральднор, Ашне’е или Ашни, являлся воплощением той или иной стороны богини. Все правильно: богиня не просит ничего, потому что ни в чем не нуждается, ибо она — все.

Они вышли на улицу, где их ждала толпа с факелами. В этом сборище не чувствовалось ничего мрачного или зловещего. Наоборот, все лица были веселыми и оживленными, как у людей, собравшихся на свадебный пир.