— Видишь луч света? — спросил он у меня.
— Да, конечно.
— Почему?
— Потому, что фонарик включен, — ответил я, не подозревая, естественно, к чему он клонит.
— Теперь подними жалюзи.
Что я и сделал.
— А сейчас? — спросил он, направив фонарик на окно, в которое ярко светило полуденное солнце.
— Что «сейчас»? — не понял я.
— Включен фонарик или нет?
— Я не знаю.
— Почему? Разве ты не видишь луч?
— Нет, теперь нет.
— Знаешь, почему?
— Ну, солнце… — сделал попытку объяснить я.
— Ты не можешь его видеть, потому что для этого нужна темнота. Понимаешь? Любая вещь существует, только если существует ее противоположность. Так происходит со всем: светом и тьмой, днем и ночью, женским и мужским началом, силой и слабостью.
Толстяк потушил фонарь, забросил его в шкаф, сел и продолжил почти в экстазе:
— Это происходит во внешнем мире и, разумеется, во внутреннем тоже. Как мы смогли бы оценить наши сильные стороны, если бы у нас не было слабостей? Как бы мы смогли учиться, если бы не были невеждами? Как мы могли бы быть мужчинами или женщинами, если бы не существовало женщин и мужчин? Но и это еще не все: как получается, что мы рождаемся стопроцентными мальчиками или девочками, если каждая клетка нашего тела несет по пятьдесят процентов информации от одного и другого пола?
Мы наслышаны, что все, кто чувствует себя сверхчеловеком и пытается продемонстрировать это, в действительности страдают комплексом неполноценности. И это на самом деле так.
Абсолютно то же самое происходит с остальными нашими характеристиками: когда одна какая-либо черта проявляется острее остальных, это не всегда признак того, что эта черта преобладает, очень часто это преобладание — только показатель огромного усилия для маскировки противоположного полюса, его подавления для эффективного сопротивления и ухода от него.
— Но в таком случае, если бы все, сказанное тобой, было правдой, за маской хорошего человека всегда прятался бы скрытый сукин сын, — возмущенно прервал я его.
— Я бы не осмелился утверждать, что всегда бывает так. Я лишь говорю, что это происходит иногда. И я даже осмелился бы предположить, что этому хорошему человеку пришлось сделать что-то с этим плохим, который тоже живет в нем. И то, что он сделал, не прошло даром, а он за это дорого заплатил. Возможно, я пытаюсь сказать тебе, что очень важно знать, какие вещи я прячу в себе и для чего я это делаю.
— Все, хватит, — заныл я.
— Поскольку ты вот-вот расплачешься, я расскажу тебе сказку, пока ты не ушел.
Случилось так, что однажды у небесных врат собралось несколько сот душ, мужчин и женщин, умерших в этот день.
Святой Петр, предполагаемый хранитель врат рая, регулировал движение.
— По распоряжению «Шефа» мы разделим всех вновь прибывших на три группы в зависимости от соблюдения ими десяти заповедей.
В первую группу войдут те, кто нарушил все заповеди по крайней мере один раз.
Вторая группа — это те, кто нарушил однажды по меньшей мере любую одну из десяти заповедей.
И последняя группа — как мы предполагаем, самая многочисленная — будет состоять из тех, кто ни разу в жизни не нарушил ни одной из десяти заповедей.
— Ну вот, — продолжал святой Петр. — Нарушившие все заповеди, станьте справа!
Более половины душ оказались справа.
— Теперь, — воскликнул он, — те из оставшихся, кто нарушил одну из заповедей, станьте слева.
Все оставшиеся перешли на левую сторону. Ну, или почти все…
На самом деле все, кроме одной.
В центре осталась стоять одна душа, принадлежавшая когда-то хорошему человеку. В течение всей своей жизни он шел по дороге добрых побуждений, добрых мыслей и добрых дел.
Святой Петр удивился. Только одна душа осталась в группе лучших.
Он тут же позвал Бога, чтобы поставить его в известность.
— Послушай, дело вот в чем: если мы действуем по изначальному плану, этот бедолага, оставшийся в центре, вместо того чтобы получать воздаяние за свое благочестие, будет изнывать от скуки в полном одиночестве. Мне кажется, нужно что-то предпринять.
Бог встал перед группой грешников и сказал:
— Те, кто раскается сейчас, будут прощены, а их грехи — забыты. Раскаявшиеся могут присоединиться в центре к чистым и непорочным душам.
Все понемногу стали перемещаться в центр.
— Стой! Беззаконие! Измена! — послышался крик. Это был голос праведника. — Так не пойдет! Если бы меня предупредили, что грехи будут прощены, я бы не растратил свою жизнь попусту.
Кот из ашрама[17]
— Толстяк, а что было бы, если бы я сказал тебе, что хочу сделать перерыв?
— Что было бы с чем?
— Что было бы с нами, с курсом терапии?
— Я тебя не могу понять, Демиан…
— Мой вопрос таков: могу ли я решить, сделать ли мне перерыв в психотерапии?
— Знаешь, твой вопрос мне все равно непонятен. Мне в голову приходит единственное логическое объяснение. Если ты меня спрашиваешь, в состоянии ли ты обойтись без терапии некоторое время, я тебе отвечу, что в настоящий период, разумеется, можешь. Даже больше того, я искренне верю, что ты самостоятельно можешь идти по жизни, как только примешь такое решение.
Улыбка на лице Хорхе была единственным обнадеживающим моментом во всем разговоре. Я пришел просить разрешения и наткнулся на Хорхе, который, вместо того чтобы дать мне его, уговаривал бросить сеансы совсем.
— Скажи, Толстяк, ты меня гонишь? — спросил я, чтобы убедиться.
— Демиан, ты сумасшедший? Ты пришел спросить меня, можно ли тебе сделать перерыв, а когда я говорю, что «да», ты спрашиваешь, не выгоняю ли я тебя… Какого же ответа ты ждал?
— Знаешь, Хорхе, я настолько привык к негативной реакции других психотерапевтов, что предоставление такой свободы выбора пациенту просто удивило меня…
— Расскажешь мне, как ты представлял себе наш разговор?
— Самый щадящий вариант, по опыту моих знакомых, — это интерпретация психотерапевтом темы перерыва как сопротивление лечению.
— Но ты же не мог ожидать от меня подобной интерпретации.
— С точки зрения логики — нет, но нельзя было исключать такую возможность. Другая возможность — это что ты накричишь на меня, рассердишься и выгонишь.
— Ах так, ну теперь-то я позволю себе интерпретировать твои слова, — таким образом ты хотел убедиться, как ты дорог мне, как я огорчен твоим уходом, как невыносима для меня мысль потерять тебя.
Я почувствовал, что меня раздели догола.
— Ну хорошо, буду с тобой откровенным, — продолжал Толстяк. — Да, мне небезразлично, что ты уходишь, потому что я очень тебя люблю. Но меня это не расстраивает, потому что таков твой выбор и действительно мне жаль говорить тебе, что я это переживу. И тем более я не сержусь и не выгоняю тебя.
— А еще одна возможность… — не смог договорить я.
— А еще одна возможность? — подбодрил меня Толстяк
— Еще одна возможность, что ты отпустишь меня, что ты, собственно, и делаешь.
— Так в чем же проблема?
— В таком случае, ни в чем.
— Я понимаю все меньше.
— А потом?
— А потом…
— Когда я захочу вернуться…
— Когда ты захочешь вернуться, что?
— Я смогу?
— Почему же нет, Демиан?
— Потому что все мои друзья, проходившие курс терапии, рассказывали страшные истории о таких перерывах От скрытых угроз возможного рецидива болезни до откровенных предсказаний катастрофы. От сомнений, что у психотерапевта найдется время, чтобы взять их снова, до несмываемого клейма: «пациент, который уходит, никогда уже не сможет вернуться».
— А-а! Теперь понятна твоя осторожность. Если тебя интересует мое отношение, то ты можешь отдыхать от меня, когда захочешь, и можешь возвращаться, когда тебе вздумается. Единственные ограничения — это польза в рамках данной терапевтической модели, состояние пациента в конкретный момент и удобство для обоих.
