— Познакомиться я готов.

— Граба, вероятно, не будет на бале, потому очень естественно, что ты со мной поедешь.

— Но пан конюший, как я слышал, тоже не бывает на балах?

— Напротив, иногда бываю; ты можешь сам удостовериться: Мальтовский вычистил мой синий фрак, разумеется, не даром. Итак, ступай, одевайся, приезжай и отправимся вместе.

Старый польский Нимврод от радости потер руки, топнул ногой и сказал про себя: вот благая мысль! Потом стал шагать по комнате.

— Говоря между нами, — прибавил он живо, обращаясь к Юрию, — Ирина своенравное, избалованное создание. Я ее люблю, однако, жалость берет смотреть на нее: например, на пожар нужно было ей ехать! Горячая голова! — Юрий молчал. — Гм? — спросил старик.

— У нее доброе сердце!

— О, золотое сердце, — забывшись, крикнул конюший, — ангельское сердце! — Но спохватясь, что слишком проговорился, он прибавил равнодушно: — Голова у нее горячая, а сердце… впрочем, Бог знает. Познакомься прежде с дочерью пана Грабы: конфетка, говорю тебе, молоденькая!

Юрий пожал плечами. Время было идти одеваться; он молча поклонился деду и ушел.

Тут же на улице он встретил капитана, который прохаживался около дверей плохого постоялого двора, нанятого им по скупости. Он как будто караулил кого-то, с своим неразлучным кисетом на пуговице, табакеркой в кармане и надломанной трубкой в зубах. Капитан, увидав Юрия, стал усердно здороваться с ним, обнимать и, крепко схватив его за руку, почти насильно ввел его в избу, чтобы сказать ему несколько слов.

Из скупости он вместе с жидом поместился в одной избе. Когда они вошли в нее, с лавок начали сбрасывать еврейские книги, рясы и юбки, горшки и миски, чтобы очистить место для гостя.

— Знаете ли, — сказал капитан, постоянно кланяясь и наклоняясь к уху Юрия, — знаете, я скажу вам секрет. Дайте мне честное слово, что вы никому не скажете этого?

— Согласен.

— Пана конюшего избирают в предводители.

— Да? — спросил равнодушно Юрий. — Это хорошо!

— Разумеется, что хорошо. Вот вам первая новость наших выборов.

— Я очень рад; но почему это должно оставаться тайной?

— Тсс!.. Об этом-то я и хотел с вами поговорить. Для уезда это очень важно, чтобы пан конюший был избран в предводители. Вы могли бы стороной узнать о нашем намерении, и сообщить своему деду новость, о которой он не должен знать.

— А почему не должен знать? — спросил Юрий.

— Гм! Потому что он не хочет быть предводителем, а когда его выберут, тогда нечего делать — должен остаться.

— Но почему он непременно должен им быть?

— О, об этом пришлось бы много толковать, а мало слушать; в этом заключается общий интерес. Теперь еще другое: могу ли я с вами быть откровенен?.

— О, как можно откровеннее!

— Вот в чем дело: если вы послушаете совета искренних друзей, — вы можете здесь прекрасно жениться. Не упускайте только из виду панны Ирины.

— Этот совет лишний! — вскричал Юрий. — Я мало знаком с m-lle Ириной, жениться я не намерен и проектов никаких не делаю. Я не женюсь иначе, как по любви.

Капитан задумался и выдул пепел из трубки прямо в глаза мимо проходящей еврейке.

— Итак, вы возвращаетесь в Варшаву? — спросил он.

— Конечно, и — через несколько дней.

— Зачем? Не лучше ли поселиться здесь при пане конюшем?

— Здесь меня ничто не прельщает.

— Кажется, вы сами говорили, или ваш дед, что великопольское имение почти не принадлежит вам более.

— Это правда.

— Отчего же вам у нас не добиваться имения трудами и старанием? В Полесье только и можно нажить состояние. Хотя здесь пески, но к чему же волы, к чему вино, и смола и овцы? Издержек почти никаких — нажитой грош не уйдет из кармана. Знаете ли, чтобы удержать вас в нашем крае, я даже…

— Я очень вам благодарен, но какой интерес заниматься мною?

— Пан добродзей! — сказал капитан, обнимая Юрия и рассыпаясь перед ним в нежностях. — Я с первого взгляда почувствовал к вам уважение и дружбу. Впрочем, что хотите, то и думайте. Я вам предлагаю отличную поссесию — имение недорогое, а что касается уплаты денег, я беру на себя; вы мне заплатите только проценты.

Юрий в недоумении возразил довольно холодно.

— Я не имею права ни требовать, ни принять от вас такой жертвы.

Капитан насильно посадил Юрия на лавку.

— Вы не хотите верить, что человек должен и может делать добро человеку, даже если это ему ничего не стоит? Гм, вы меня подозреваете?

— Не сердитесь, но странное ваше участие в моей судьбе…

— Ну, пускай и так, может быть я вижу в этом свой интерес.

— Я должен вам сознаться, что, не понимая сущности дела, ни за что не возьмусь.

Капитан колебался, почесал затылок, потом сказал:

— Знаете ли что? Дайте мне слово, что вы не уедете, не повидавшись со мною.

— Я согласен.

— Вы будете на бале?

— Я поеду с моим дедом.

— Как? Пан конюший тоже собирается? Ну, если так, то и я поеду! — сказал капитан. — Гей, Грицько, фрак и сапоги житомирские!

Юрий простился с загадочным капитаном и ушел к себе. Он очутился со старым и молодым Грабами. Они в это время совещались о чем-то, когда Юрий вошел задумчивый, грустный, и такой, что если бы в этом виде его увидели прежние товарищи, то подумали бы, что он, должно быть, страшно проигрался в карты, или еще хуже того; потому что прежде он никогда не бывал в таком мрачном расположении духа.

Старый Граба был в большом волнении, раскрасневшись, в глазах его блеснул как будто последний луч неугасшей страсти, но лицо у него было светло, как у честного человека. Он о чем-то грустно говорил с сыном, который слушал его с уважением и покорностью.

Юрий, не желая мешать их разговору, прошел на цыпочках в свою комнату, и стал одеваться

— Вы будете на вечере? — спросил его старший Граба.

— Да, я буду с моим дедом, — отвечал Юрий.

— И мой сын тоже.

— А вы? — спросил молодой Сумин.

— Я, — немного озадаченный сказал Граба, — я может быть пойду на минуту, или совсем не пойду.

— Разве ж это удовольствие вы порицаете?

— Нет, я его не порицаю. Молодым людям нужно веселиться; для стариков большие собрания тоже полезны, — им нужно отвести мысли, сблизиться с людьми, но у меня есть свои причины, заставляющие меня остаться дома. Веселитесь вы за себя и за меня! — прибавил он, грустно улыбаясь, и вдруг ушел.

Слог изменяется вместе с человеком; разговорная и письменная речь должны изображать характер того, кто их излагает. Извини меня, но мои прежние, веселые и пустые письма, не могут теперь повториться. Я давно не писал к тебе, а чувствую потребность излить свои мысли перед кем бы то ни было. Ты менее равнодушен и хладнокровен, чем другие, которые подняли бы меня только на смех. И так я опять пишу к тебе, дорогой Эдмунд, и надеюсь получить от тебя саркастический ответ.

Из моих писем ты знаешь загадочного пана конюшего Сумина, бесчувственного, как сфинкс, капитана, достойного Грабу, и все здешнее общество; я представил их очерки в нескольких письмах.

У нас недавно был бал в городе, на который съехалось множество гостей. Ирина везде царила, как королева, не своей странностью, в которой ее упрекают женщины, но красотою, умом и неописанной прелестью. Мой дед сидел при ней, как наседка, которая раскрывает крылья над своим цыпленком. С какою заботливостью он смотрел за ней, как защищал, и никого не допускал, в особенности меня. Он стратегическим способом старался отклонить мою любовь к другой цели, а для этого употребил все усилия, чтобы познакомить меня с удивительной красавицей пани Граба, у которой есть богатая дочь, невеста. Эта дама, не имея в настоящее время лучших поклонников, принимала меня довольно благосклонно, как молодого человека, недурно говорящего по-французски и с приличными манерами, но не представила дочери, желая за собой удержать воздаваемые ей почести. Что до меня касается, то ее зрелая и дивная красота нисколько не пленила меня. Она создание не нашего века, нежна как пух, рука боится дотронуться до ее прозрачного тела, а сильный вздох может поразить ее, как гром. О, мне более нравится Ирина. Нужно ее видеть й кругу молодых людей, которые бегают за ней, вьются, толпятся около нее! Она, спокойная, веселая, величественная, уверенная в самой себе — режет правду в глаза кавалерам, и каждый, разговаривающий с ней, уходит, разбитый в пух и прах.