Наташа примчалась домой немедленно, из Милана — в Киев самолетом, из Киева — такси. И сразу в реанимацию.
Врачи сказали Наташе:
— Готовьтесь.
А Наташа ответила:
— Еще чего! Сами готовьтесь, если вам надо!
И она, хрупкая, маленькая, нежная, почти девочка, обзванивала профессоров, сулила, умоляла, привозила на такси специалистов и консультировалась. Она сутками сидела в реанимации рядом с Тарасиком, держала его за руку и говорила ему, как она его любит. Наташа рассказывала мальчику, который дышал с помощью аппарата искусственного дыхания, душа которого витала где-то, в каких-то слоях, ища заступников в пути дальнем, неизведанном, Наташа рассказывала днем и ночью, как Тарасик родился, какие первые слова сказал, когда научился ходить, какие открыточки рисовал маме ко дню рождения, к Новому году, к Восьмому марта. Она говорила:
— И вот, Тарасик, мы с тобой приехали к морю…
— А потом, Тарасик, ты получил кубок за первое место…
— И вот, Тарасик, ты сказал: «Мамк, ты самая лучшая…» А я, Тарасик, как стала плакать! От счастья.
И все время напирала настойчиво на имя, да так, что сейчас, когда я описываю всю эту трагичную историю, когда я пишу имя «Тарасик», я начинаю сильней бить по клавиатуре, чтобы помочь тому Тарасику услышать маму. Она так часто повторяла «Тарасик», даже когда смертельно уставала и засыпала на стуле, она во сне повторяла, бормотала: «Тарасик», «Тарасик»…
К удивлению, к потрясению медиков, Тарасик пришел в себя и сказал: «Мамк».
Наташа, маленькая, щуплая, подняла санавиацию и повезла Тарасика в Киев на серьезную операцию. Тарасику заменили пятый шейный раздробленный позвонок на титановый.
Врачи говорили:
— Меняйте ваш стиль жизни. Мальчик не будет ходить.
— Еще чего, — ответила Наташа, — сами меняйте, если вам надо. — И повезла Тарасика в Саки на реабилитацию. И занималась им несколько лет, не давая просто так сидеть или лежать, массажировала, дергала, переворачивала. «Тарасик!» «Тарасик!» «Тарасик!» Он начал чувствовать руки сначала до локтя, потом кисти, а потом даже пальцы левой руки. Наташа вместе с ним ездила на сессии в университет, и Тарасик окончил пятый курс и получил диплом.
И все это время Маричка работала в Италии и отсылала сестре Наташе деньги на реабилитацию Тарасика. Потом Наташа увезла сына в Италию. Там ее ждали. Квартира, которую сняла Маричка, была приспособлена для инвалидной коляски. Друзья-итальянцы нанесли в эту квартиру тренажеров для Тарасика и подключили к его реабилитации благотворительные службы.
Недавно из Милана пришла лаконичная записка:
«Тарас стоит».
Это означало, что он сам встал на ноги. Что скоро, очень скоро он должен ходить.
Так какой же может быть конец света?! Не знаю, не знаю. Они заслужили долгой счастливой жизни, эти девчонки, Маричка и Наташа. С их добрыми сердцами, с их большими щедрыми душами. Которые не понадобились их Родине. Поэтому не может просто так случиться в их жизни обещанный Степашкиной, Нострадамусом и прочими конец земной жизни.
* * *
Который час?
Недавно гуляла вокруг большой престижной гимназии. Там, внутри, моя дочь в составе еще тысячи с лишним таких же старшеклассников сдавала американским преподавателям тесты. Наши старшеклассники любят сдавать тесты независимым зарубежным преподавателям. Причина одна — они честные.
Но пока она там сидела — это, пожалуй, часов шесть, — я бродила вокруг гимназии.
Такая центральная показательная гимназия, видимо, часто принимает иностранных гостей. Современная, нарядная, свежевыкрашенная. Но меня не обманешь. Ну не могло не быть здесь следов наличия шкодливых хулиганистых гимназистов. И нашла. На заднем дворе, на стене, которая выходила в никуда — там был только высокий металлический сетчатый забор и живая колючая изгородь, — так вот, на этой стене я обнаружила живые и радующие душу и глаз надписи:
«Катасончик Саша — лутший друг»
«А Шувалов — лох»
«Урррра, каникулы!»
«Смирновская + Шувалов = любовь, дружба, мир, труд, май, июнь, июль!»
«9А лузеры! Бебебе!»
«Ухи оторву! Шувалов»
«9А — forever! Шувалов — чемпион!»
А внизу загадочно легким, но твердым уверенным почерком было начертано:
«Какие странные слова, но как кружится голова. Смирновская»
Эта надпись была перечеркнута несколько раз, и под ней большими буквами маркером:
«Дураки! Это не я написала. Это 9А. Смирновская»
В центре стены скотчем было приклеено напечатанное на компьютере и уже размытое дождями объявление на скромном листочке формата А4:
«Не смейте писать на стене. Три раза уже перекрашивали. Узнаю, кто пишет, будете перекрашивать стену сами. Оставлю после уроков. Директор гимназии Катасончик О.Р.»
И поверх листка и далее на стену по косой опять краской из баллончика смело начертали:
«Ага! Орест Романович, вы сперва поймайте! Шувалов»
И нигде, на огромной стене, ни в одном углу, не было ни одного слова из нецензурной лексики. Очень порадовалась я тогда и за Ореста Романовича Катасончика, и за Шувалова, и за Смирновскую, и за всех других учеников этой гимназии.
* * *
Который час? Который час?!
* * *
В окно виден дальний свет из клиники на той стороне реки. И оттуда же вода — вода хорошо проводит звуки — вода доносит фырканье и всхрапы. Там, в конюшне клиники, живут две лошади.
Один здесь жил ездовой Борух… Тихий незаметный человек. Кто это рассказывал? Не помню. Был ездовой в клинике Борух. Жена его умерла, дети и внуки уехали в Израиль. И звали-звали отца к себе. А он отвечал, как и принято у нас, вопросом:
— А как же Верочка?
Верочка это была лошадь Боруха. Такая древняя, что помнила и его красавицу жену, и маленьких Боруха детей. Очень старенькая лошадь, но такая ухоженная, гладенькая.
Борух ездил в синагогу, удивлялся, откуда там столько местных людей — и румынов, и украинцев, — что они делают там. Но спрашивать стеснялся. И вот какой-то крупный румяный парень робко попросил Боруха приколоть ему кипу на макушку. И Борух, поколебавшись, спросил:
— А вы зачем здесь, молодой человек?
— Так тут ведь, — объяснил крупный хлопец, — тут ведь быстрей всего, тут прямой выход аж туда, — и покивал большим пальцем наверх, — меня, того, на рынке кинули. Я хочу отомстить. А вы зачем тут, папаша?
— А я за утешением, сынок. За утешением, — так ответил Борух.
И вот пришла пора — Верочка, ветхая, добрая, уже полуслепая, пала. А через месяц умер во сне и Борух. Чистейший человек. Чистейший…
Вот я представляю, что он туда пришел, а его встречают его жена и его лошадь Верочка.
Еще тут, в земной жизни, надо выбрать того, кто встретит тебя там. Или того, кого тебе самому придется встречать и потом быть рядом всегда. Так я себе это представляю. А иначе все, что мы испытываем здесь, в земной жизни, не имеет смысла. И вот ты сидишь, допустим, за завтраком, смотришь и думаешь: а хочу ли я потом вечно видеть рядом с собой этого человека, его или ее, слушать его или ее рассуждения, его или ее жалобы, его или ее нытье или претензии. И надо ли тебе это там, где все будет по-другому.
И вот она или он является тебе там. И вы с ним или с ней теперь уже навсегда. Вот это и будет тогда твой персональный ад.
Меня будет встречать Чак. Моя собака. Я это точно знаю. Он не даст мне даже испугаться или расстроиться. Он будет меня встречать так, как встречал много раз у дома, когда был еще жив.
Вот я поворачиваю в наш небольшой квартал и вижу, что у нашего дома столбиком сидит и вглядывается в даль мой дорогой лохматый рыжий товарищ. Он сначала не верит своим глазам, не верит своему счастью, он вспрыгивает и сам себя спрашивает: «Она?! Неужто она?!»
И потом мне навстречу кидается и несется эта пушистая рыжая радостная меховая туча. Он счастливо повизгивает, взлаивает и подпрыгивает, чтобы обнять, лизнуть, и если надо, то уберечь и защитить.
