22-го апреля 1823 года, в первый день Пасхи, в городе Велиже без вести пропал ребенок Феодор Емельянов, имевший от роду только 2 1/2 года. Поиски родителей его были напрасны. Впрочем, солдатка Мария Терентьева, часто бывавшая нетрезвою и по временам находившаяся в yслужении у евреев, по просьбе несчастной матери пропавшего ребенка, ворожила ей и на этом основании уверяла ее, что ребенок ее еще жив и сидит в погребе богатых и популярных евреев Берлиных, но что ночью он будет замучен; то же самое утверждала и считавшаяся в народе блаженною, обмиравшею, ясновидящею нищенка – двенадцатилетняя болезненная девочка Анна Еремеева. По настойчивой просьбе родителей Емельянова, какой то квартальный надзиратель с ратманом-евреем у Берлиных произвел обыск, ничего подозрительного не открывший. Кстати заметить, ратман-еврей, производивший обыск, был близким родственником Берлиных и в его именно доме, как было доказано впоследствии, во время обыска был спрятан похищенный мальчик. Только на Фоминой неделе в болоте, в лесу, за городом, был найден труп мальчика Емельянова. По осмотре, произведенном городовым врачем, оказалось, что ребенок был зверски замучен. На всем теле его было усмотрено множество уколов, произведенных, повидимому, гвоздем; ногти были обрезаны до самого тела; нос и губы приплюснуты от туго затянутой повязки; над ребенком было совершено еврейское обрезание; синие ноги, затекшие кровью, указывали на то, что под коленами они были туго связаны; по всему телу были найдены ссадины; желудок быль почти пустой; на белье и платье следов крови усмотрено не было; несомненно, что злодеи предварительно раздели ребенка, а достав из него нужное количество крови, обмыли его и снова одели в его белье и платье. Врач даль заключение, что ребенок был замучен с умыслом и с преднамеренною целью. Недалеко от того места, где был найден труп, остались следы колес и лошадиных копыт; по ним можно было думать, что злодеи привезли труп на парной повозке или бричке, но, не доезжая до болота, сняли его с экипажа и отнесли к болоту на руках. В виду сказанного естественно было заподозрить в совершении этого злодеяния прежде всего евреев, тем более, что семь женщин под присягой показали, что утром, рано, в тот именно день, когда найден был труп, они видели, как приказчик Берлиных еврей Иосель, еще с каким то евреем бешено проскакал на парной жидовской бричке в лес, где найден быль труп, и обратно. Евреи обратились к своей обычной тактике: начали производить свой частный сыск и всячески старались, чтобы отвести подозрение властей от евреев, направить следствие на ложный путь. Прежде всего они пустили версию, что ребенка Емельянова переехал своею бричкою какой то ксендз, случайно прибывший тогда в Велиж. Тотчас два ратмана-евреи с огромною толпою своих единоверцев отправились на постоялый двор, в котором остановился приезжий ксендз, и начали измерять ширину хода его брички и т. д. Потерпев неудачу здесь, они пустили слух, что дети играли за городом, что в числе их был и Емельянов, что один мальчик выстрелил из ружья, заряженного дробью и весь заряд влепил в Емельянова, “отчего по всему его телу и появились раночки”; но так как в теле замученного ребенка никакой дроби не оказалось, то и эта версия скоро была оставлена. Между тем время шло и действительные злодеи – евреи успели уничтожить все следы, уличавшие их в совершении преступления. Поэтому неудивительно, что Велижский уездный суд 16 Июня 1824 года постановил (даже, быть может, и без подкупа со стороны евреев): по недостатку улик евреев освободить от обвинения в убийстве мальчика, а Ханну Цетлин и Иоселя оставить в подозрении. К этому можно добавить, что суд мог иметь в виду и Высочайшее повеление 1817 года и не проявил энергии, боясь “строжайших замечаний”.

В 1825 году чрез Велиж проезжал Император Александр I-й. Упомянутая уже нами Терентьева, имевшая основание быть недовольною на Берлинов, подала Государю прошение о том, что местные евреи замучили ее сына и что судьи покрывают их злодеяния. Государь повелел образовать особую следственную комиссию во главе с генералъ-майором Шкуриным и при участии сенатского обер-прокурора. Тогда дело приняло совершенно иной оборот. Терентьева привлекла к следствию трех женщин. бывших у евреев в услужении, – Козловскую Прасковью – работницу Берлиных, Максимову Авдотью – работницу Цетлиных и Ковалеву Марию – работницу Аронсоновых, а также и упомянутую нами выше нищенку-прозорливицу Анну Еремееву. По единогласному показанию этих четырех женщин, дело представлется в таком виде: Великим постом 1823 года, за неделю до еврейского пейсаха, шинкарка Ханна Цетлин напоила Терентьеву, дала ей денег и просила достать христианского мальчика. На первый день праздника Терентьева увидела мальчика Емельянова у моста (сестра мальчика, вышедшая вместе с ним из дома, показала, что он не хотел с нею идти далее и сел у моста). Терентьева указала на него Ханне. Ханна, напоив ее, дала денег и кусок сахару, чтобы заманить мальчика. Максимова была в это время тут же, все видела и слышала. Терентьева привела мальчика, и Ханна встретила их на улице перед домом. Посторонние показали, что видели в это время Ханну стоявшею у калитки своего дома, а одна женщина, Косачевская, – что видела, как Ханна вела за руку мальчика, ввела его на двор. и передала Максимовой, которая внесла его в комнаты. Тут же были: муж Ханны, Евзик, дочь Илька и работница Риса. Терентьеву и Максимову напоили, дали им денег, и они уснули. Вечером вeлели Терентьевой отнести ребенка к Мирке Берлиной, которая и принесла его в комнату дочери ее Славки, где было много евреев. Мальчика отнесли в коморку, а женщин напоили вином и дали им денег. Терентьева видела ребенка у Берлиных всю неделю, кроме среды, когда обращали ее самую в еврейскую веру и обжигали ей ноги. Максимова носила его обратно к Цетлиным в понедельник на Святой, что видела и Козловская, а во вторник рано утром принесла его опять назад. Она заходила с ребенком в кухню спросить, встали ли Берлины, и там видела ее и ребенка Козловская, кухарка Бася и еще одна еврейская девушка. Славка отперла Максимовой дверь настежь, взяла ребенка и велела придти за ним вечером, а его понесла опять к Цетлиным, где он и остался. В среду Ханна, при Максимовой, выставила из сундука в светелке съестные припасы и в сундук положила ребенка сонного и покрыла простыней. При этом Ханна сказала, что не следует плотно закрывать крышку, чтобы мальчик не задохся, и объявила, что в, полдень муж ее, ратман, с полициею будет обыскивать дом у Берлиных, а вечером говорила, смеясь, что там ничего не нашли. В четверг Максимова отнесла ребенка опять к Мирке и Козловская видела его там, и спросила у кухарки Баси, чей он. Максимова не видела, чтобы мальчика в последние дни кормили. В понедельник на Фоминой неделе Ханна напоила обеих женщин вином, отвела их к Берлиным, где у Славки было в сборе много евреев. Мирка также поила их вином и просила, чтобы ночью они утопили труп мальчика в реке Они принесли его из коморки, раздели, по приказанию жидов, и положили на стол. Какой то приезжий еврей сделал над ним обрезание, а Шифра Берлина остригла ему ногти вплоть до мяса. В это время Козловская возвратилась из питейной конторы. Славка вышла – было к ней в сени, но, заметив, что она уже видела кое-что, позвала ее в комнату, где жиды стращали ее, что если она где нибудь проговорится, то с нею сделают то же, что и с мальчиком. Она поклялась, что будет молчать. По дальнешим показаниям, Терентьева держала ребенка над тазом, Максимова обмывала его. Затем его положили в бочку, в которой половина дна вынималась, Иосель, заложив опять дно, стал вместе с Терентьевой катать бочку по полу, а потом и все делали тоже, сменяясь попарно в каждые два часа. Ребенка вынули из бочки красного, как бы обожженного. Терентьева взяла его и положила на стол. Все три женщины оделись в жидовское платье. Понесши ребенка, завязавши ему рот платком, в школу; за ними пошли евреи. В школе застали они толпу евреев, которые положили мальчика на стол в корыто, развязав ему рот. Тут распоряжался Орлик Девирц; приезжий еврей подавал ремни; Терентьева связала мальчику ноги под коленями, но слабо, и приезжий еврей сам их перевязал потуже. Терентьевой велели ударить ребенка слегка по щекам, а за нею все прочие делали тоже. Потом подали новый, большой и острый гвоздь, и велели ей же уколоть ребенка в висок и в бок. Максимова, Козловская, Иосель и все евреи и еврейки, один за другим, делали тоже. Между тем Козловскую повели к шкафчику с заповедями и обратили ее в еврейскую веру, назвав Лиею. Орлик поворачивал в корытце младенца, который сперва кричал, а потом смолк, смотрел на всех и тяжело вздыхал, но вскоре истек кровью и испустил дух. Терентьева вынула мальчика из корытца, развязала ему ноги, держала над другим корытцем, стоявшим на полу. Козловская подавала бутылку с водой; Иосель обмывал труп, а Максимова обмывала его самого. Когда на теле крови ничего уже не было и только остались одни ранки величиною с горошину, труп велели одеть, обуть и положить на стол. Иосель повел всех трех женщин к шкафику и сказал; что так как они все приняли еврейскую веру, то должны по ней клясться, и читал им что-то из большой жидовской книги. Затем евреи ругались над похищенным Терентьевой из Ильинской церкви антиминсом, плевали на него топтали его ногами и пр. (по справке в церкви, оказалось, что ветхий антиминс, действительно, был похищен, а Терентьева расcказала, со всеми подробностями, каким образом она его украла). Между тем начинало уже рассветать; Терентьева с Максимовой боялись нести мальчика на реку, где и ночью, и рано утром бывает народ, а потому понесли его в лес, в болото у Гуторова Крыжа, где он и найден. По уходе их, Иоселе налил крови в одну бутылку и велел Козловской отнести ее к Славке; но еще много крови оставалось в корытце в школе. Возвращаясь из лесу, Терентьева и Максимова встретили Иоселя, сам-друг, парой в бричке. Они ездили наблюдать за женщинами. Иосель сошел с брички и посмотрел, где был положен труп. Потом евреи опять ускакали в город. Мирка напоила обеих женщин вином. Славка дала им деньг и наказывала, чтобы они, пьяные, поссорясь, кому-либо не проговорились, потому что евреи все отопрутся и они одни будут виноваты. Обе женщины сняли с себя еврейское платье и пошли домой. Но Фратка, жена цирульника Орлика, позвала Терентьеву к себе, поила ее вином, одела ее опять в еврейское платье и снова повела в школу, где были те же жиды и жидовки, что и раньше, и, кроме того, Козловская. Корытце с кровью стояло еще на столе, а подле него две пустые бутылки, в которых накануне приносили воду для обмывания мальчика; тут же лежал сверток холста. Пришла Ханна с Максимовой; она принесла еще бутылку, чарку и воронку. Терентьева размешала кровь лопаткой, а Иосель разлил ее чаркой чрез воронку в бутылки и небольшой плотно сбитый обручами боченок, который был подан Орликом. В остатке крови намочили аршина два холста, велели Терентьевой расправить его и проветрить, а Иосель искрошил на маленькие лоскутья. Орлик обмакивал гвоздь в остатки крови, капал на каждый лоскут и делал по нему разводы. Каждому из присутствовавших, в том числе и трем участвовавшим русским женщинам, дали по лоскутку. Все разошлись по разным местам: Максимова понесла за Цетлиным одну бутылку, Козловская за Берлиным – две Терентьева за Орликом – боченок. Максимова отдала свой лоскут впоследствии Ханне, Козловская потеряла его, а Терентьева сказала, что он, должно быть, у нее в китайчатом кармане, который передан ею на сохранение вместе с другими вещами солдатке Ивановой, когда она была взята под стражу. Следователи немедленно отправились к Ивановой и нашли в указанном Терентьевою кармане трехугольный лоскут холста, красноватый и признанный всеми тремя раскаявшимися женщинами за тот самый, о котором они говорили. Фратка (жена Орлика, цирульника) объяснила Терентьевой, что кровавым лоскутом протирают глаза новорожденным, а кровь кладут в мацу. На другой год после того Терентьева и сама пекла с Фраткою и другими жидовками мацу с этою кровью. Максимова подробно рассказала, как она делала тоже самое у Ханны, размачивая засохшую в бутылках кровь и смешивая ее с шафранным настоем. Ханна клала также немного этой крови и в мед, который лили евреи. Козловская заявила, что тоже делали и у Берлиных: вытряхнув из бутылки сухую кровь, они растирали ее и потом всыпали в шафранный настой, который выливали в тесто.