Кхаеджи решил, что для более успешного наблюдения за То-Хо надо не подавать виду, что он наблюдает за кули, а потому повернулся спиной к носу шлюпки. Но и То-Хо, в свою очередь, успел поймать его взгляд, подозрительно следивший за ним, и этого было вполне достаточно, чтобы заставить его быть настороже.

Так продолжалось ровно двое суток. Никто из окружающих не замечал решительно ничего особенного, а между тем тут разыгрывалась целая драма.

На четвертые сутки плавания командиры шлюпок заметили, что бочонки с водой и вином, вместо того чтобы содержать по сто двадцать литров жидкости, содержали только по сто — так сильно было действие солнца в этих тропических странах, что то и другое испарялось с удивительной быстротой. Вследствие этого могло не хватить на два дня воды и вина.

К счастью, однако, явилась нежданно другая помощь: подул ветерок, и можно было поднять паруса.

Шлюпки гнало теперь с быстротой двенадцать узлов в час, без помощи весел. При таких условиях можно было рассчитывать достигнуть острова Пасхи через двое суток. Обрадованные этим нежданным облегчением, гребцы поспешили улечься под банки и заснуть.

Было уже за полночь, и капитан Мокарю, сидя сам на руле, казалось, один только не спал на командирской шлюпке, когда какая-то черная тень, скрывающаяся от него за парусом, беззвучно ползком стала пробираться к тому месту, где спал господин Глоаген, прислонясь к мачте. То был То-Хо, который, полагая, что Кхаеджи наконец утомился и заснул, перестав на время следить за ним, прокрадывался теперь осторожно между спящими. Добравшись до археолога, он улегся подле него и долго лежал совершенно неподвижно. Затем, протянув совершенно незаметно правую руку к груди своего соседа, он собирался, по-видимому, овладеть его драгоценным бумажником с Кандагарской пластинкой с опытностью карманного воришки, но в этот момент почувствовал, как другая железная рука схватила его руку, точно тисками.

Это была рука Кхаеджи, который, предвидя эту попытку со стороны То-Хо, успел предупредить о том господина Глоагена и просил его обменяться с ним платьем, шляпой и местом, что он исполнил ловко и проворно под прикрытием ночи, скрываясь за парусом.

— Аа… попался, голубчик! Я это знал!.. Я прочитал третьего дня в твоих глазах, что ты не устоишь против этого искушения!.. Так вот, теперь ты и попался!

То-Хо не отвечал ни слова. Он, вероятно, рассчитывал продлить еще свою роль идиота, но теперь его дело было проиграно. Капитан Мокарю, предупрежденный о том, что произошло, приказал вахтенному разбудить четверых людей, которым отдал приказание связать виновного и отвести его обратно на его прежнее место.

Все это дело обошлось без шума, но на следующее утро стало, конечно, предметом всеобщего разговора, только Кхаеджи не раскрывал рта. У него была своя мысль, которую он вскоре сообщил командиру, испросив его разрешение, на что тот утвердительно кивнул головой.

Не медля ни минуты, Кхаеджи вытащил из своего кармана походный бритвенный прибор, ножницы, брусок мыла, мочалку и, подойдя к связанному по рукам и ногам То-Хо, принялся совершать его туалет с проворством и опытностью настоящего цирюльника.

То-Хо покорно подчинился этой операции, неподвижно сидя с закрытыми глазами, несмотря на злостные шуточки и подтрунивая столпившихся вокруг него матросов. Перемена, происшедшая с ним вследствие этой операции, оказалась действительно поразительной и невероятной.

Прежде всего, человек этот был не негр и не метис, малаец или мулат, а просто человек, обладающий довольно смуглым цветом лица, и только вследствие густого слоя черной мази казавшийся чем-то вроде негра или мулата.

Но не только цвет кожи мог ввести в заблуждение наших друзей — человек этот, кроме того, сумел совершенно видоизменить свои природные черты, прикрыв их местами густым слоем какой-то замазки, придав липу совершенно другой овал и характер. Когда же Кхаеджи сумел искусно соскрести и удалить все это с его лица, то То-Хо вовсе уже не походил на себя, это был человек которого сразу узнали не только Кхаеджи, но и Чандос, и Поль-Луи, и Флорри, и господин Глоаген, — это был переводчик, пытавшийся совершить преступление над детьми полковника Робинзона и Полем-Луи, — это был аннамит из Сайгона!

— Кра-Онг-Динх-Ки!.. Я так и знал! — воскликнул Кхаеджи, отступая на шаг перед вновь созданным им аннамитом.

— Лодочник в белом тюрбане в Калькутте! — воскликнул почти в тот же момент, точно осененный каким-то воспоминанием, господин Глоаген.

— Да, право, это тот самый аннамит, который предлагал мне дезертировать, обменявшись с ним платьем! — заявил Кедик.

— Эге, приятель! — вмешался Комберусс на своем своеобразном диалекте. — Да ведь это мы с тобой так приятно провели вечер в кафе Сайгона! Как же не помнить, славно мы с тобой попировали…

— Накажи меня Бог, если этот мерзавец и негодяй не тот самый, который тогда принес кобру в дом! — пробормотал сквозь зубы Кхаеджи.

Теперь кули чувствовал себя разоблаченным физически и нравственно. Он смотрел кругом широко раскрытыми, свирепыми, почти зверскими глазами, в которых выражалась не столько ненависть, сколько высокомерное презрение ко всем этим людям и ко всей этой жизни.

Весь день прошел без особых событий. Все присутствующие не переставали обсуждать странное стечение обстоятельств. Что могло побудить То-Хо к этому последовательному ряду злодеяний? Почему преследовал он с такой непримиримой ненавистью семью полковника Робинзона даже после того, как покончил с ним? Действовал ли он от себя лично или по поручению какого-нибудь тайного общества? Был ли он аннамит, индус или афганец? Господин Глоаген склонен был утверждать последнее. Не он ли был и виновником гибели «Юноны»? Это казалось вероятным, потому что иначе к чему было пробираться на судно. Но как не боялся этот отчаянный человек рисковать в числе остальных и своей собственной жизнью ради одного удовольствия удовлетворить свою месть?

И откуда мог этот дикарь иметь достаточно технических сведений, чтобы задумать и выполнить свой ужасный план? Впрочем, было еще много других непонятных вещей в поведении этого человека. Почему, например, он никогда не прибегал к явным способам убийства, почему никогда не нападал ни с кинжалом в руке, ни с огнестрельным оружием, хотя имел для этого много возможностей?

Кхаеджи же вовсе не рассуждал обо всех этих вопросах, но только был крайне удивлен и недоволен тем, что этому негодяю не всадили еще шести добрых пуль в башку, а удовольствовались тем, что связали и посадили на прежнее место. Он положительно не спускал с него глаз и добровольно принял на себя обязанности часового.

Часов около трех пополудни Кхаеджи заметил, что в глазах То-Хо мелькнула злорадная торжествующая искра, в то время, когда он пристально вглядывался в маленькое черное пятнышко, вроде мушки, появившееся на безоблачной лазури неба с восточной стороны солнечного диска. Капитан Мокарю также не сводил глаз с этого маленького черного пятнышка, которое, по-видимому, сильно волновало его, так как он поминутно справлялся со своим карманным барометром-анероидом.

Около четырех часов пополудни ветер разом стих, пришлось опять взяться за весла. В воздухе стало душно, солнце принимало багрово-красный оттенок и наконец село в совершенно свинцово-черных облаках. Все предвещало бурю.

Ввиду этого командир распорядился отобедать пораньше и накрыть всю шлюпку парусами, как бы деком, оставив только посередине пространство для гребцов.

И хорошо было, что он вздумал поспешить с этими мероприятиями, так как, едва они были окончены, на море что-то застонало, завизжало, засвистало и с ревом налетело на шлюпку.

Наступала ночь, буря разыгрывалась, бешено завывала, рвала седые клочья страшных волн и гнала вперед шлюпки, то крутя их на месте, то грозя ежеминутно поглотить.

Капитан Мокарю с первого же взгляда понял бесполезность борьбы. Он приказал убрать весла, накрыть как можно плотнее импровизированные парусинные деки, или брезенты, и заботиться лишь об одном — держаться по ветру, скользить по гребням волн и по возможности не давать им разбиваться над шлюпкой. Сотни, тысячи раз преодолеваемые препятствия и трудности рождали новые, более ужасные. То была страшная ночь. Только легкость шлюпки спасла ее, да еще редкое, удивительное умение, неутомимая энергия и присутствие духа ее командира.