Прошло около часа с того момента, как подкрадывавшийся человек неподвижно оставался на месте, притаившись в своей неудобной позе, когда часовой, которому наконец наскучило ходить взад и вперед по аллее, остановился в тени и не стал более показываться на свету. Не теряя ни минуты, человек на веранде пополз дальше на коленях, осторожно прижимаясь к перилам и продвигаясь вдоль галереи. Из широко раскрытых больших окон, доходивших до пола и задернутых легкими газовыми занавесками, доносился слабый звук равномерного дыхания спящих. Весь дом спал крепким сном. Перед одним из таких больших окон человек с мешком остановился и заглянул в него. В глубине комнаты, освещенной слабым светом ночника, под голубым шелковым абажуром, виднелось смутное очертание какой-то грациозной женской фигуры в длинной светлосерой шелковой ночной блузе, мягкими складками облегавшей спящую, окутанную прозрачной белой дымкой тонкого кисейного полога. Трудно себе представить что-нибудь более грациозное, более чарующее, чем этот милый образ мирно спящей девушки при мягком ласкающем свете голубого ночника.
Человек на веранде притаил дыхание и прислушался, желая убедиться, что часовой его не заметил, что движение его не возбудило никакого подозрения. Затем он осторожно просунул голову под край шторы и стал жадно вглядываться в полумрак комнаты. Глаза его сверкнули злобной радостью, злая усмешка скривила его рот; осторожно развязав мешок, который он волочил за собой, он просунул его под газовую занавеску в комнату спящей девушки и проворно выворотил мешок, причем из него вывалился и с глухим шумом ударился об пол, устланный циновками, какой-то черный клубок.
Свернув жгутом пустой мешок, ночной посетитель, не теряя ни секунды, пополз обратно, направляясь к тому месту веранды, откуда он мог добраться до той водосточной трубы, по которой он взобрался сюда. Тем временем луна успела уже спуститься ниже, и тень от соседних строений заметно удлинилась. Человек с мешком счел этот момент наиболее благоприятным для своего побега и, одним прыжком перемахнув через перила, очутился на водосточной трубе, в которую он вцепился, точно клещами, своими сильными мускулистыми руками и ногами и в одно мгновение спустился по ней.
В тот момент, когда он готовился одним прыжком перескочить освещенную луной аллею и скрыться в кустах, отчаянный крик ужаса, нечеловеческий крик раздался в ночной тишине. Пробужденный от своей дремоты часовой невольно содрогнулся при этом крике и едва успел добежать до угла флигеля, как в нескольких шагах перед ним какая-то черная тень промелькнула через аллею и скрылась в чаще кустов. Часовой едва успел крикнуть: «Кто идет»? и, не получив ответа, выстрелил наугад в кусты, куда только что успела скрыться промелькнувшая тень.
Все это произошло в каких-нибудь две-три секунды, а тем временем крики ужаса и отчаяния на первом этаже флигеля продолжались. Все в доме проснулись, засуетились, стали сбегаться люди, солдаты на посту в казарме схватились за оружие, повсюду замелькали огни. На веранде стали появляться люди, спешившие на крик, не перестававший, а все усиливающийся с минуты на минуту, к комнате мисс Флоренс, той самой комнате, которую освещал своим мирным ласковым светом голубой ночник.
Первым вбежал верный Кхаеджи, и ужасающее зрелище представилось его глазам; вслед за ним прибежали и мистрис О'Моллой, и горничные, и господин Глоаген, а за ними Шандо и Поль-Луи, а после всех и слуги туземцы.
На пестрых циновках Раки, любимая обезьянка Флоренс, извивалась в предсмертных корчах ужасной агонии, обвитая кольцами отвратительной черной змеи из породы кобр. Несчастное маленькое животное, сдавленное сильными кольцами змеи, искусанное его ядовитыми зубами, не имело даже силы кричать и сопротивляться! Теперь уже кричала обезумевшая от ужаса и горя Флоренс, призывавшая весь дом на помощь, не будучи в состоянии сама помочь своей несчастной любимице. Разумнее, конечно, было бы бежать как можно скорее от страшной опасности, грозившей ей, от которой ее спасла бедная маленькая обезьянка, став жертвой страшного гада.
Кобра-найа, которую называют также кобра-капелла, или очковая змея, без сомнения, самая ужаснейшая из всех видов змей, так как яд ее не поддается никаким противоядиям и настолько силен, что в двенадцать минут убивает самого сильного и здорового человека.
К счастью, Кхаеджи был здесь. Не сказав ни слова, не проявив ни единым звуком чувства ужаса или удивления, он схватил в свои мощные объятия обезумевшую девушку и унес ее из комнаты, как ребенка. Затем, вернувшись назад, он схватил попавшуюся ему под руку забытую на кресле шелковую шаль и накинул ее на извивающуюся черную массу, а затем кинулся к окну и, преграждая доступ в комнату сбежавшимся на крик людям, громко крикнул: «Не входите никто! Мисс Флорри спасена!» — потом, обращаясь к слугам, приказал: «Скорее сюда чашку с молоком и дудку или музыкантский рожок из казармы! живо! Нельзя терять ни минуты!».
Почти тотчас же явилось то и другое. Поставив чашку с молоком у окна, индус принялся наигрывать тихонько на дудке какую-то однообразную, монотонную мелодию, прерываемую по временам резкими пронзительными звуками. Вскоре край шелковой шали стал приподниматься, и плоская голова кобры высунулась из-под него, затем мало-помалу отвратительный гад, покинув свою уже безжизненную жертву, выполз весь из-под шали, невольно поддаваясь этому музыкальному призыву, как бы действительно зачарованный этими звуками. Движения змеи в это время были до такой степени ритмичны, что казалось, будто ее тянут какой-то невидимой нитью.
В тот момент, когда кобра доползла до чашки с молоком, Кхаеджи перестал насвистывать, и животное, почуяв лакомый напиток, вытянуло шею и потянулось к молоку. Но недолга была радость отвратительного гада, потому что меткая пуля Кхаеджи, пущенная им почти в упор в голову змеи, уложила ее на месте. Тогда все могли войти в комнату и измерить страшную кобру, имевшую около двух аршин длины, и развернуть тело несчастной ее жертвы, успевшей уже похолодеть.
Флоренс, очнувшаяся от своего испуга, горько оплакивала свою маленькую любимицу, а госпожа О'Моллой была положительно поражена случившимся. Все инстинктивно сознавали, что это печальное происшествие предотвратило собой другое, еще более ужасное и трагическое. Между тем не только весь караул, но и все люди в казарме всполошились, разбуженные выстрелом часового. Патрули обошли и обыскали весь парк и все прилегающие к нему земли и не нашли ничего, кроме пустого холщового мешка на дорожке, идущей вдоль фасада флигеля. Тем не менее показание часового и это вещественное доказательство, не говоря уже о трупах кобры и Раки, несомненно свидетельствовали о том, что какой-то неведомый враг прокрался в дом и умышленно принес сюда это страшное животное. По-видимому, вражда, тяготевшая над покойным полковником Робинзоном, не умерла вместе с ним, а перенеслась и на его детей. Кто же были эти беспощадные, безжалостные враги? Никто не имел о том ни малейшего представления.
Теперь все собрались в гостиной и держали совет по поводу последних событий. Особенно встревоженной и перепуганной казалась мистрис О'Моллой.
— Нельзя терять ни минуты! — воскликнула она. — Надо во что бы то ни стало и как можно скорее покинуть Индию, увезти отсюда этих двух бедных детей. Здесь им угрожает на каждом шагу какая-нибудь страшная опасность, от которой мы не в силах уберечь их. Никто из нас не знает, откуда она нам грозит, кто те, которые держат в своих руках руководящие нити этого тайного заговора против ни в чем не повинных детей? Но что им угрожает здесь ежеминутно страшная опасность, это не подлежит сомнению. С каждым днем покушения на их жизнь будут возобновляться до тех пор, пока наконец не увенчаются успехом, как это было с покойным полковником. Надо бежать отсюда, господин Глоаген! Надо бежать сейчас же! Лучше я сама увезу отсюда этих детей, сяду с ними завтра же, нет, сегодня же на первое отходящее судно, чем допущу, чтобы они подвергались ежеминутной страшной опасности умереть от руки неизвестного убийцы!
