У журналиста затекла раненая нога. Он проковылял по комнате, ругаясь себе под нос, и свалился на кровать. Паскуале заявил, что ему следует отдохнуть, но Никколо твердо вознамерился идти. Необходимо задать кое-какие вопросы, пояснил он. Уже произошло два убийства, и это еще не конец.

— Тебе не следует идти со мной, Паскуале. Ты сделал достаточно, достаточно рисковал. Нас занесло в опасные мутные воды, и мне необходимо нырнуть еще глубже. У меня появилась догадка, что в них может скрываться, я уже тревожил их раньше, но ты художник. Ты дитя света, ты живешь на поверхности. Ступай домой.

— Я пойду с вами, — горячо возразил Паскуале. — Я не ребенок.

Он удивил Никколо не больше, чем удивился сам. Журналист задумчиво потер большим пальцем щетину на подбородке. В итоге он сказал:

— Я устал, это правда. И не стану отказываться от помощи, если эта помощь предложена по какой-то весомой причине.

— Что ж, если это вас беспокоит, вы по-прежнему должны мне деньги, которые предыдущей ночью я истратил на возницу.

Никколо захохотал:

— Но в итоге они не покрыли расходов того бедолаги, а?

— Я хочу выяснить, в чем здесь суть. Мне никогда раньше не приходилось раскрывать заговоры. Это куда интереснее, чем гравировать портреты Папы, а именно этим мы будем заниматься всю следующую неделю, чтобы заработать на хлеб. — Юноша подумал о пустых, холодных комнатах, где жил вместе с Россо: приют нищеты. Если ему удастся снова заработать флорины, он, по крайней мере, сможет закупить материалы для работы. А когда это будет сделано, ему уже не придется метаться в поисках денег. Паскуале отругал себя за эту пылкую и нелепую надежду, ведь надеяться глупо, когда мир так жесток, но не надеяться он не мог.

— Я забыл, как ты молод, — сказал Никколо, проницательно глядя на юного художника. — Помоги мне немного походить по комнате, чтобы размять ногу. Пройти придется немало, прежде чем это дело подойдет к концу.

Но не успел Паскуале помочь Никколо встать на ноги, как в дверь постучали, и ворвалась синьора Амброджини, объявив, что Никколо хочет видеть дама.

Никколо сел, внезапно встревожившись:

— Женщина? Кто она?

— Не женщина, а дама, — твердо повторила синьора Амброджини. — Она не назвала своего имени.

— Что ж, проводите ее сюда, пусть поднимается. Если она хочет со мной поговорить, я не стану отказывать.

— Когда у вас в комнате творится такое! Синьор Макиавелли, здесь вряд ли можно принимать даму. Это неприлично.

— Если она в настолько отчаянном положении, что пришла ко мне, ей нет дела до моего жилья. Прошу вас, синьора Амброджини, не заставляйте ее ждать.

— Я забочусь, — сказала синьора Амброджини с достоинством, — о своей репутации.

— Ваша репутация останется безупречной, синьора. А теперь прошу, приведите нашу гостью.

Это действительно оказалась дама. Паскуале тотчас узнал ее, потому что это была Лиза Джокондо, жена секретаря военной комиссии. Он чуть не присвистнул от восторга, но Никколо строго посмотрел на него.

Никколо усадил гостью в лучшее кресло в комнате, помог ей снять тяжелый бархатный плащ и передал его Паскуале. В последнем свете, льющемся из окна, ее темно-синее платье из чудесного шелка, отделанное фламандскими кружевами, подчеркивало белизну плеч и черноту волос, перевитых черными же шелковыми лентами. На ней была сетчатая вуаль на золотом ободке, смягчавшая черты лица. Зажигая свечи, Паскуале исподтишка взглянул на ее лицо: синьора Джокондо не обладала красотой ангела, ее нос был несколько длинноват, и один темный глаз посажен чуть выше другого, кроме того, она была зрелая женщина с тонкими морщинками в углах глаз, а красота ангелов — красота юности, но Лиза Джокондо обладала особенной, сдержанной красотой, которую словно излучало ее бледное овальное лицо. Запах ее духов, сладковатый мускус, заполнил комнату.

Она приступила к изложению своего дела так же открыто, насколько открытым был ее взгляд. Она сложила руки на груди и сказала, что не пришла бы сюда, если бы не несчастье, происшедшее в Палаццо Таддеи, у нее очень мало времени, поскольку муж ожидает, что она будет присутствовать вместе с ним на мессе в Дуомо, где собирается служить Папа. Она надеется, что синьор Макиавелли простит ей ее прямоту, но она обязана поговорить с ним, чтобы защитить доброе имя мужа.

— Надеюсь, и вы, в свою очередь, простите мне мою откровенность. — Никколо явно упивался ситуацией. — Каким бы ни было мое мнение о вашем муже, я точно знаю, что в его власти выносить смертные приговоры, если возникнет такая необходимость.

— Мой муж в самом деле облечен властью.

— Едва ли я это забуду, — сказал Никколо.

Лиза Джокондо рассудительно заговорила:

— Синьор Макиавелли, я знаю, нам никогда не стать друзьями, поскольку мой муж стоит во главе комиссии, с деятельностью которой вы однажды познакомились, но, может быть, мы, по крайней мере, сумеем не враждовать. Я могла бы помочь вашему расследованию, и я надеюсь, в вашем сердце достанет христианского милосердия, чтобы ответить на мои мольбы.

— Позвольте заверить вас, синьора, что я добиваюсь не кровной мести, а одной лишь правды. Только правда интересует меня.

— В этом мы похожи.

— Тогда я хотел бы задать несколько вопросов.

Лиза Джокондо взглянула на Паскуале, которого как раз в этот миг пронзило леденящее кровь осознание, что она и есть любовница Рафаэля. Она пришла сюда заверить Никколо, что ее муж не убивал Романо, или же предупредить его о чем-то.

Никколо сидел на краешке кровати. Взгляд его был исполнен ожидания.

— Он будет так же скромен, как и я, сударыня, — пообещал он.

Лиза Джокондо кивнула:

— Если то, что вас интересует, поможет установить истину, тогда я отвечу со всей откровенностью, на какую способна.

— Ваш муж знает о ваших отношениях с Рафаэлем?

— Он не одобряет, но… терпит это. Он пожилой человек, синьор, занятый делами государства, и я его третья жена. Наш брак не был браком по любви, но, поверьте мне, теплое чувство было, хотя с тех пор, как умер наш единственный ребенок, мы отдалились друг от друга больше, чем мне хотелось бы.

— А его честь, синьора? О ней он переживает?

— Он стал бы переживать о своем положении, но оно незыблемо. Человек, вознесенный так высоко, как вам известно, синьор Макиавелли, становится объектом многих нападок, в число которых входят и сплетни о моем… поведении. Он выслушивает их, не принимая близко к сердцу.

— Но в этих сплетнях есть доля правды, иначе вы не пришли бы сюда.

— Полагаюсь на ваше милосердие, синьор Макиавелли.

Никколо ущипнул себя за кончик носа. Так он делал всегда, когда размышлял. Спустя миг он произнес:

— Ваш муж принимал участие в подготовке визита Папы. Известно, что у него в Риме множество связей.

— Он не станет смешивать дела Республики с личными проблемами.

— Прямо, конечно, не станет. Но не ваш ли муж пригласил Рафаэля?

— Зачем ему это делать?

— Возможно, чтобы как-нибудь унизить урбинца.

— Любопытная мысль, синьор Макиавелли, но я уверена, что Папа сам выбрал Рафаэля своим представителем.

— Сам Папа, а не Джулио де Медичи?

Первый раз за все время Лиза казалась смущенной. Она ответила:

— Я знаю от Рафаэля, что это был сам Папа. Я верю ему, синьор Макиавелли.

— Это ваше право, синьора. Думаю, я выяснил достаточно. Я вижу, вы поглядываете в окно, беспокоясь о времени. Разумеется, вы должны исполнять свои обязательства по отношению к мужу. Я не стану удерживать вас.

Лиза Джокондо поднялась. Она была высокая женщина, ростом с Паскуале. Положив на письменный стол небольшой мешочек, прекрасная посетительница сказала:

— Я, без сомнений, возмещу убытки, понесенные вами в ходе расследования, синьор Макиавелли. Я не собираюсь вводить вас в расходы.

Никколо, с помощью Паскуале, встал на ноги, извиняясь за то, что уже понес убытки в ходе расследования, рана пустячная, но все равно вызывает дурноту.