Паскуале скинул на стул свой лучший черный саржевый камзол, теперь покрытый пятнами пота и копоти, и заснул. Разбудила его несколько часов спустя хозяйка Никколо, синьоpa Амброджини. Это была маленькая сварливая старушка, не выше четырех футов ростом, со спиной, сгорбленной годами труда, до сих пор носящая траур — многочисленные черные тряпки, по мужу, умершему десять лет назад. Она приглядывала за всеми комнатами в доме, где жил Никколо, беспорядочно выстроенном, выходящем задним двором на виа дель Корсо, на полпути между площадью Синьории и Дуомо. Ее побаивались и любили квартировавшие здесь неженатые студенты, странствующие писатели, музыканты и механики, коих возмущало, ее насмешливое отношение к их томной рассеянности и подкупала ее суровая, самозабвенная преданность.

Хозяйка ворвалась в комнату Никколо вскоре после полудня, слабо вскрикнула, увидев спящего на ковре у письменного стола Паскуале, вскрикнула громче, заметив раненую ногу Никколо, лежащую в приподнятом положении на подушке.

Тревога сменилась приступом какой-то сердитой материнской любви. Синьора Амброджини заметалась взад и вперед, приказала Паскуале вскипятить воды на плитке и велела Никколо, все еще не проспавшемуся, спустить ногу на пол. Она промыла рану и аккуратно перебинтовала ее, искоса поглядывая на Паскуале, словно это он был повинен в страданиях ее постояльца.

Никколо вынес все стоически и с добродушным юмором, как он обычно воспринимал синьору.

— Мы попали в небольшую переделку, — сказал он и улыбнулся, когда она принялась отчитывать его.

Синьора Амброджини всплеснула руками:

— В вашем-то возрасте! Вам нельзя тягаться с молодыми повесами вроде этого, — прибавила она, бросая на Паскуале сердитый взгляд. Ее глаза, черные и живые, сияли на прорезанном глубокими морщинами лице. Белые волоски, жесткие как проволока, торчали из подбородка.

— Я знаю, я усвоил урок, — сказал Никколо. Он поглядывал на недопитую бутылку вина, стоящую на письменном столе, но не осмеливался попросить ее. Синьора Амброджини не одобряла его пьянства. Он добавил: — Но, полагаю, я все равно в выигрыше.

— Шатаетесь где ни попадя! — закричала синьора Амброджини и патетически закатила глаза. — А теперь вот пропустите приезд Папы, и я вместе с вами, пока вожусь здесь! Господи! Что вы со мной делаете, синьор Макиавелли?!

— Вы же знаете, вам не стоит идти смотреть процессию, — заговорил Никколо терпеливо. — Из-за толпы. А что касается меня, там будет полно журналистов. Полагаю, все журналисты Флоренции. Без моей статьи как-нибудь обойдутся.

Старушка наклонилась завязать бинт на ноге Никколо.

— Надо думать, этот молодой повеса один из ваших дружков журналистов. Вы, молодой человек, лучше возвращайтесь к своей работе, не болтайтесь здесь, не беспокойте моих жильцов.

Паскуале возразил, что он художник, но старуха отказалась верить ему. Она старательно и крепко завязала бинт, Никколо откинулся на подушку, когда она закончила. Он вздохнул и сказал, что она просто кудесница и он окончательно уверится в этом, если она принесет им какой-нибудь похлебки.

— Этот молодой человек достаточно крепок, чтобы самому раздобыть себе еды, — отрезала синьора Амброджини.

— Он помогает мне, — пояснил Никколо. — Помогает в одном весьма важном деле. И он действительно художник, и хороший, ученик Джованни Россо.

— Не знаю такого, — фыркнула хозяйка, но все-таки отправилась за похлебкой.

— Она на самом деле добрая, — сказал Никколо, лежа на подушках. — Ради всего святого, Паскуале, передай мне бутылку со стола.

— Как ваша нога?

Никколо отхлебнул прямо из бутылки и рукавом стер каплю, покатившуюся по подбородку.

— Чуть позже выясню, а пока мне хочется отдохнуть. Паскуале, то стекло еще у тебя?

— Конечно.

— Дай мне еще раз взглянуть на него.

Вставленное в деревянную раму, с которой осыпалась зола, стекло треснуло от жара камина, и картинка, напечатанная или нарисованная на нем, стала такой коричневой от огня, что можно было рассмотреть только кусочек. На самом деле вся картинка, кажется, стала темнее, чем была, когда Паскуале достал ее, словно материал, из которого ее сделали, продолжал изменяться. Но все равно можно было различить фигуры, закутанные в плащи с капюшонами; выполненные с дотошной тщательностью, они стояли перед подобием алтаря, на котором лежала обнаженная женщина, изображенная так, что нельзя было понять, мертва она или жива. Джустиниани, его капюшон был откинут с хищного лица, стоял с мечом, клинок которого мягко поблескивал, вскинутый над головой.

— Черная месса, — догадался Паскуале.

— Шантаж, — сказал Никколо.

— Что вы слышали у окна?

— Я слышал имя Салаи, и я слышал, как Франческо угрожал Джустиниани, неуверенно и с отчаянием. Мне стало ясно: у Франческо есть доказательства, что Джустиниани периодически участвует в обрядах, подобных запечатленному здесь. Художник шантажировал его, требуя каких-то услуг.

— Каких это услуг?

Никколо, кажется, воодушевился:

— В самом деле, каких, Паскуале? И к чему шантаж? Маш, подобные Джустиниани, вечно нуждаются в деньгах, а у подобных Франческо, как мне кажется, денег хватает.

— Если только речь не идет о чем-то совсем уж ужасном, что даже Джустиниани не хочет делать.

— Подобное объяснение напрашивается само собой, хотя, прости меня, Паскуале, это смахивает на сюжет какой-то плохой мелодрамы. Возможно, Джустиниани уже все выполнил, и Франческо пытался припугнуть его, чтобы тот молчал. Возможно, это как-то связано с Салаи и убийством Романо. Я должен как следует все обдумать, — заключил Никколо и осушил бутылку. — Принеси мою фляжку и налей стакан воды из того кувшина.

— Это пойло доведет вас до безумия, а затем вообще прикончит, Никколо. Я знаю, что это такое. Там же полынь.

— Семь частей на сто частей воды, как раз правильная пропорция. Пожалуйста, Паскуале, не заставляй меня читать о нем лекцию! Мне необходимо подумать!

— Вам нельзя волноваться. Вы ранены.

Никколо помотал головой:

— Еще многое неясно. Дело оказалось сложнее и запутаннее, чем я сперва думал. Возможно, нас ждет сенсация века!

— Я делаю это в виде исключения, — неохотно согласился Паскуале.

— Семь частей на сто частей воды, — повторил Никколо, внимательно наблюдая, как Паскуале по капле наливает желто-зеленую жидкость. Он взял у Паскуале стакан и залпом выпил мутный напиток, затем лег и прикрыл глаза, пощипывая пальцами кончик носа.

Паскуале сидел и смотрел на Никколо. На лестнице за дверью послышались шаги, он положил картинку с черной мессой на письменный стол лицом вниз, как раз когда вошла синьора Амброджини. Она принесла поднос с двумя мисками супа и ломтем черствого хлеба. Никколо сказал хозяйке, не открывая глаз:

— И что бы я без вас делал, синьора Амброджини?

— Валялись бы пьяный в канаве, ясное дело, — ответила синьора Амброджини и вышла, бросив еще один негодующий взгляд на Паскуале.

Никколо сказал, что вспомнил кое-что, пошарил под кроватью и вытащил бутылку вина. Он выдернул пробку зубами и отпил изрядный глоток, затем встретился взглядом с Паскуале и сказал:

— Только в качестве лекарства. Кроме того, это последняя.

Паскуале выпил стаканчик под суп, но вино оказалось кислым и горьким, и он с радостью предоставил Никколо допивать бутылку самому. Никколо почти не прикоснулся к своему супу и позже снова заснул, а Паскуале сидел в сгущающихся сумерках и рассматривал сначала темнеющую картинку, затем летающую лодку. Как он ни старался, он не находил связи между двумя этими предметами, а потому отложил их в сторону и зарисовал сначала спящего журналиста, затем синьору Амброджини, добившись сходства, когда он вспомнил ее характерный косой взгляд, быстрый и сердитый, и как она смотрела на него, чуть отвернувшись. Так он и научился запоминать лица, не по каким-то деталям, а по выражению или эмоции, которые вызывали в памяти цельный образ. Он запечатлел сцену, последовавшую сразу после крушения vaporetto, в основном фантазируя, и закончил набросками ангелов, полностью уйдя в работу, пока на темнеющем небе не начали взрываться фейерверки и Никколо проснулся.