Валерий осторожно поднял Мессалину на руки и пошел за рабыней в спальню молодоженов. Там он положил новобрачную на ложе, украшенное фигурами Юноны и Венеры. Рабыня поспешила за снадобьями, и Валерий хотел было последовать за ней, но Мессалина удержала его за край туники:

— Прошу тебя, Валерий, побудь со мной, не оставляй меня одну. Ты поможешь мне дойти до зала.

Он, полагая, что неудобно оставаться в спальне наедине с новобрачной, пребывал в нерешительности, когда вернулась рабыня. Она принесла тазик с водой и поставила его возле ложа.

— Вот, госпожа, теплая вода с солью, — сказала рабыня. — Тебе надо подержать в ней ногу, чтобы припухлость спала. А я пойду за мазью и маком.

— Валерий, помоги мне подняться… мне так больно, — простонала Мессалина, на самом деле не чувствовавшая никакой боли.

Он посадил ее на край ложа и опустился на колени, чтобы снять сандалию. Она смотрела на него горящими глазами, думая о том, как ей использовать эту неожиданную ситуацию с наибольшей выгодой для себя. Она высоко подняла подол своей туники, чтобы Валерий мог полюбоваться красотой ее изящной ножки.

— Я слышала, что в подобном случае ничто так не помогает, как массаж… Жалко, что это случилось здесь. У меня дома есть раб, который умеет это делать.

Служанка, вернувшаяся очень кстати, принесла горшочек с мазью, сказав, что теперь пойдет за маковым отваром. Мессалина взяла мази на кончики пальцев и принялась нарочито неловко натирать щиколотку. Хитрость ее удалась: Валерий снова опустился перед ней на колени.

— Если позволишь, я могу попробовать помассировать.

— Это так любезно с твоей стороны, — вздохнула она и вытянула ногу.

Она еще больше подняла подол туники, обнажив колено, и Валерий принялся разминать ей икру и щиколотку.

— Мне так хорошо, — прошептала она, чувствуя, как ее охватывает дивная истома.

— В таком случае я, наверное, могу тебя оставить и присоединиться к гостям. Мне неприлично слишком долго здесь задерживаться.

— Нет, никто ничего не скажет, Валерий. Щиколотка у меня уже не болит, но мне еще больно… вот здесь…

Она показала на колено и нижнюю часть бедра, предварительно обнажив ее.

— Сомнений нет, я ушибла колено.

Валерий взял на пальцы мази и вновь принялся массировать ногу с осторожностью, которая только распалила в молодой женщине желание. Она чувствовала, как все чаще бьется ее сердце, а между бедрами приятно влажнеет. Она закрыла глаза и развела ноги, как бы приглашая пойти дальше по дороге, ведущей к наслаждению. Она надеялась, что руки Валерия, в котором наконец победит любопытство, дерзнут подняться по ее бедру и доберутся до живота, терзаемого желанием. Ей так хотелось, чтобы он повыше задрал ей тунику, накрыл ее тело своим, взял ее рот в свой и их движения стали бы согласованными, и чтобы он сполна ощутил вкус ее дрожащего от вожделения тела, проник в него и в конце концов залил его потоком сладострастия, таким же мощным, какой глубокой была любовь, которую она несла ему.

Но ее ожидание было жестоко обмануто, когда Валерий попросил ее лечь на живот, чтобы помассировать ногу под коленом. Она легла так, как он просил, проявив явное нетерпение и быстрым движением подняв тунику до самых ягодиц. Однако он стыдливо поправил тунику и продолжал свое дело с невозмутимой серьезностью.

Такое поведение Валерия вынудило Мессалину предпринять более откровенную атаку: она решила, что, быть может, он держится так из скромности или робости.

— Тебе когда-нибудь случалось желать женщину, Валерий? — спросила она.

— Что за странный вопрос, Мессалина! Я вижу, ты совсем не осведомлена о моей жизни.

— Признаюсь, нет.

— Я знал слишком много женщин. Может, оттого они теперь меня мало привлекают. Но если однажды я встречу женщину, достойную себя, способную пробудить во мне любовь, я, конечно, возжелаю ее.

— Твой ответ меня удивляет. Разве ты никогда не желаешь свою супругу?

— Мы живем под одной крышей, но я давно уже не прикасаюсь к ней.

— Разумеется, — не без иронии бросила она, — с того дня как Калигула увел ее к себе в спальню, как говорят, на глазах у всего двора.

— Между нами уже тогда все было кончено. Быть может, Гай надеялся таким образом выставить меня посмешищем, но я не придал этому значения.

— Он, однако, рассказывал всем, кто хотел слушать, самые интимные подробности ночи, проведенной с ней.

— По-моему, все это совершенно не важно. Видишь ли, я сражался у границ Сирии с парфянами и другими азиатскими народами, чем и заслужил свое прозвище. Мне думается, я был храбрым и разумным военачальником. Я был первым в сражении, первый разил мечом, первый шел на штурм крепостных стен вражеских городов. Мне казалось нормальным, что мои солдаты истребляют население, насилуют женщин. Но вот однажды — наши легионы тогда вторглись в Месопотамию — ко мне привели какого-то мужчину неопределенного возраста. Конечно, он был уже старый, но крепкий, хоть и худой. Он не носил одежды, наподобие индийских гимнософистов, а из вещей у него была только палка. Я стал ругать приведших его охранников за то, что они вынуждают меня тратить время на нищих, и уже собрался прогнать его, как вдруг человек заговорил со мной по-гречески. Он сказал, что ходит по миру, чтобы нести мудрость людям, достойным его слушать. Я ответил, что он может свободно пойти в империю и там произносить свои речи, как издавна делают греческие софисты. Но он уверил меня, что я и есть один из этих достойных. Я засмеялся и спросил, откуда он может это знать, ведь я солдат. В ответ он заявил, что я отмечен божественным знаком, который виден только ему, поскольку этот знак способны различить только духовные глаза. Такие слова меня заинтриговали, и я позволил ему говорить. Я подумал, что это один из ясновидцев, которые считают, что владеют истиной, и хотят внушить ее остальным людям. Мое любопытство было разбужено, и вскоре я увлекся его речами. Некоторое время я держал его подле себя, но однажды он ушел, даже не предупредив, что собирается меня покинуть. Я велел искать его, но напрасно: он точно растворился. Я хотел забыть о нем, но его речи глубоко проникли в меня, и я понял, что подлинная мудрость — в отстранении от суеты этого мира, что она приобретается путем созерцания этого мира. Именно так приходят к созерцанию духа. И тогда я приобрел Лукулловы сады и там, среди разнообразной растительности, долго наблюдая за деревьями и цветами, за всей этой растительной жизнью, я понял, что одно только желание — это лишь пустая иллюзия, если его не подкрепляет любовь, созерцание души любимого человека.

— Говорят, однако, что ты влюблен, — сказала Мессалина.

— Может, и правда влюблен. Очень трудно познать самого себя и быть уверенным в твердости своих чувств.

Мессалина помолчала, а потом бесстыдно спросила:

— А меня ты находишь соблазнительной?

— Конечно.

— А ты хотел бы меня поцеловать?

— Может быть, но одно то, что ты супруга Клавдия, не позволяет мне помышлять об этом.

— Какой ты щепетильный! Думаешь, Клавдий никогда не будет мне изменять?

— Клавдий пусть поступает, как ему угодно. Согласно своему пониманию жизни.

Видя, что Азиатик остается глух ко всем ее призывам, Мессалина, снедаемая страстью, без колебаний ринулась дальше.

— Валерий, если бы я призналась, что в эту самую минуту желаю тебя, хочу твоих поцелуев и ласк, и мои бедра готовы раздвинуться, чтобы принять тебя в самую глубину моего лона…

Валерий грубо прервал это любовное излияние:

— Я бы подумал, Мессалина, что ты сродни этим проституткам из Субуры и не достойна своего положения.

Мессалина оторопела от столь сурового выговора. Затем она резко повернулась и досадливым жестом одернула тунику.

— Довольно! — решительно воскликнула она, поднимаясь с ложа.

Но тут же тон ее смягчился, и она спокойно добавила:

— Мне уже лучше. Благодарю.

Забыв хромать, она вышла из комнаты. У двери она столкнулась с Лепидой, шедшей узнать, что с дочерью и почему она так долго не возвращается. Мать спросила, как она себя чувствует, и Мессалина, едва ответив ей, устремилась в сад. Столь неожиданная реакция Валерия вызвала в ней бурю чувств: досаду и гнев, некоторую даже горечь и настоящую печаль оттого, что, как ей казалось, она никогда не сможет удовлетворить то, что было не просто желанием, но и несчастной любовью. Она в ярости поддала ногой лепестки роз, устилавшие землю. Прильнув к дереву, она стала ждать, когда к ней вернется спокойствие.