Он торжествующе и вместе с тем свирепо взглянул на старика. Тот упал перед ним на колени и воскликнул:

— Я признаю мою ошибку, цезарь, я ошибся дважды. Вернее, ты оказался сильней судьбы, поскольку ты — бог и изменил свою собственную судьбу.

В порыве страха и подобострастия старик охватил ноги Калигулы и продолжал:

— Я всегда хорошо служил тебе и твоему божественному деду Тиберию, и еще божественному Августу. Ты знаешь о моей преданности, цезарь, и знаешь, что я готов броситься в море, чтобы доказать тебе мою любовь…

Калигула опустил на него жесткий и насмешливый взгляд:

— Я запрещаю кому бы то ни было впредь называть меня Калигулой, — прорычал он. — Не должен же я из-за того, что родился в военном лагере, таскать за собой это смешное прозвище — «сапожок».

Он сделал короткую паузу и медоточивым голосом заговорил вновь:

— Поднимись, Трасилл. Я не покушаюсь на твою жизнь, у меня не так много столь преданных людей, как ты. Но, видишь ли, Трасилл, я хочу испытать твою любовь к цезарю. Сейчас мы отправимся на Мизенский мыс, и я хочу увидеть, как ты кинешься в море из любви ко мне.

Старик побледнел, не смея возражать и ужасаясь тому, какие гибельные слова он произнес.

— Трасилл, — продолжал Калигула, глядя на мертвенно бледного старика, — узнал ли ты по звездам, что сегодня — день твоей смерти? В таком случае, радуйся, ты непременно останешься в живых, ведь ты всегда ошибаешься.

В толпе послышался ропот, когда четверо преторианцев потащили старика к стоящей у трибуны колеснице. Клавдий с трудом унял дрожь, охватившую его при мысли о том, что любое действие и слово, которое, казалось бы, должно понравиться императору, может повлечь за собой гибель сказавшего его. Так, во время болезни императора, столь пагубно повлиявшей на его рассудок, Афраний Потит неосторожно заявил, что охотно отдал бы свою жизнь, чтобы к цезарю вернулось здоровье, а Атаний Секунд, римский всадник, заверил, что, со своей стороны, готов для этого биться на арене. Едва Калигула поправился, как потребовал, чтобы оба они сдержали свое слово. «Высказывать свое мнение — и то большая неосторожность, — думал Клавдий. — Лучше держаться подальше от этого безумца. Но возможно ли это в моем случае?»

— Полагаю, дядюшка, что ты горишь желанием увидеть прыжок нашего звездочета?

Клавдий вздрогнул и пробормотал:

— Ты верно понял, цезарь, я буду счастлив видеть подобное зрелище.

— А вот народ, похоже, не столь удовлетворен. Он вроде бы даже не одобряет своего императора.

— Ты считаешь, цезарь, что он может отважиться на это?

Калигула задумался, потом подозвал начальника преторианской гвардии, что-то прошептал ему на ухо, что Клавдий тщетно пытался уловить, и, повернувшись к дяде, с веселым видом сказал:

— Пойдем же вблизи посмотрим на прыжок звездочета. Ты идешь со мной, дядюшка?

Клавдий постоял в нерешительности, слегка тряся головой, и все же счел более осторожным заявить, что поедет вместе со своим императором.

По приглашению Калигулы Клавдий сел рядом с ним в колесницу, и лошади поскакали рысью. Следом отправились колесницы придворных. Толпа молча наблюдала, как императорский кортеж проехал по мосту в направлении Байи и далее двинулся по каменистой, выжженной солнцем дороге. Они догнали колесницу, везшую старика, как раз в тот момент, когда она приближалась к оконечности мыса, господствующего над заливом. На мосту по-прежнему стояла толпа, с такой высоты походившая из-за своих разноцветных одежд на цветочную клумбу.

Калигула спрыгнул с колесницы, за ним тяжело спустился Клавдий. Только Агриппина и Юлия остались сидеть в своей повозке. Преторианцы привели Трасилла, который, смирившись со своей участью, держался с достоинством и даже горделиво. Какие-то угодливые придворные демонстрировали бурную радость. Один из них даже поздравил императора с тем, что его подданные столь преданы ему, что готовы совершить такой подвиг, как попробовать полететь. Но дальше всех пошел Геликон, заявив, что так можно было бы устраивать для народа красивые и не очень дорогие зрелища.

— Я приберег для вас еще и не такое зрелище, — ответил Калигула.

Он подошел к обрыву, чтобы полюбоваться причудливо изрезанным побережьем в цвету. Хрустально чистое, безмятежное, лазурное море доносило отзвуки своих таинственных глубин, где обитают тритоны и сидят на золотых тронах нереиды во дворце своего отца Нерея. Все молчали, слышался легкий шум ветерка, колыхавшего туники, стрекот кузнечиков и гудение пчел, перелетавших с цветка на цветок.

— Какой прекрасный вид, Трасилл, — сказал Калигула. — А знаешь ли ты, что у тебя есть знаменитый предшественник? Ведь не иначе, как у этого мыса трубач Мизен в троянской армии, пришедшей за Энеем в эти места, осмелился соперничать с богами, играя на своем инструменте. Тогда Тритон сбросил его в море… где он и утонул… он, как и я, не умел плавать. Но ты-то, Трасилл, я надеюсь, умеешь плавать?

Старик, которого преторианцы толчками заставили приблизиться к Калигуле, гордо смерил его взглядом. Император прищурился и с обычным своим язвительным смехом проговорил:

— Итак, Трасилл, сделай нам последнее предсказание: скажи, верно ли ты предвидел час своей смерти?

— Знай, Калигула, — отвечал ему старик громким и твердым голосом, — что момент нашей смерти известен одним лишь богам. Но тебе я могу предсказать, что за твои жестокие безумства тебя постигнет страшная, но заслуженная гибель из рук тех, кто в эту минуту смеется надо мной, желая угодить тебе. Ибо ты самый отвратительный тиран, которого изрыгала земля.

Сказав эти слова, заставившие Калигулу побледнеть, старик бросился в пропасть. Снизу послышался треск сломавшейся ветки и грохот падающих камней, которые тело увлекало за собой. Потом снова наступила тишина.

— Мне не следовало позволять так быстро умереть этому провозвестнику несчастий, — сквозь зубы процедил Калигула.

— Чего ты боишься? — заговорил находчивый Геликон. — Трасилл никогда не умел ни обнаруживать истину, ни предсказывать будущее. Ты сам заметил, что он всегда говорил обратное тому, что происходило в действительности.

Калигула уже приготовился ответить, когда с моря донесся глухой шум.

— Подойдите, подойдите, — велел Калигула приближенным. — Вот новое и притом бесплатное зрелище, за него сенаторам не придется выкладывать свои динарии.

Все подбежали к краю обрыва. Оттуда было видно, как преторианцы, исполняя приказание Калигулы, которое император дал их начальнику, прежде чем уехать на колеснице, сталкивали людей с моста, пронзали мечами тех, кто старался защититься, и били тех, кто, упав в море, пытался выбраться из воды и снова влезть на мост. — Раз они не желают воздавать хвалу цезарю, пусть, по крайней мере, у них будет причина проклинать его, — произнес Калигула в качестве надгробной речи.

Некоторое время он созерцал жуткое зрелище, потом резко отвернулся и объявил:

— Я голоден. Пора ехать обедать.

Он направился к Клавдию, который тряс головой, страшась новых безумств императора.

— Этот Трасилл был старый дурак, как и ты, мой дядюшка. Он помешался на математике, а ты — на истории! Пойдем-ка лучше со мной, познакомишься с Милонией.

— С Милонией? — переспросил Клавдий, который никогда не слышал о женщине с таким именем.

— Как, ты не знаешь, кто такая Милония? Юпитер, ты слышишь это? Он не знает, кто такая Милония, моя будущая супруга, мать будущего наследника империи!

Клавдий, не зная, как себя повести, важно покачал головой, в то время как Калигула, повернувшись к нему спиной, продолжал:

— Это я ее называю Милонией. А вообще-то ее зовут Цезония. Ее мать, Вестилия, имела семерых детей от шести мужей. Она сама уже мать трех дочерей. Я уверен, что она родит мне ребенка. Когда она забеременеет, я женюсь на ней.

Хотя Клавдий никогда не видел Цезонии, слухи о ее репутации долетали до его ушей. О ней говорили как о самой развратной женщине в Риме, что являлось немалой заслугой в городе, где все соперничали друг с другом в беспутстве.