Девушка затрясла головой, как плохая актриса в плохой пьесе:

– Я не знаю.

– Вы же подруги, – продолжала Пернилле, думая: не слишком ли сильно она давит? Не кажется ли сумасшедшей? Злой? И все же сказала: – Вы подруги. Она бы обязательно рассказала тебе о своих планах. – Слова звучали все громче, все быстрее: – Она бы поделилась с тобой, если бы что-то случилось!

– Пернилле, ничего она мне не говорила, честное слово.

Схватить ее, вытрясти из девчонки правду. Заорать на нее.

Пока она не скажет… Что?

– Может, она сердилась? – спросила Пернилле. – На меня?

– Не знаю.

– Ты должна мне сказать! – крикнула она срывающимся голосом. – Это важно!

Лиза не шевелилась, только с каждым сердитым словом, брошенным в нее, становилась все спокойнее и неприступнее.

– Она… ничего… не… говорила.

Сжав девушку за плечи, Пернилле впилась взглядом в эти дерзкие глупые глаза:

– Скажи мне!

– Мне нечего вам сказать, – ответила Лиза ровным бесцветным голосом. – На вас она не сердилась. Правда.

– Тогда что произошло? – взвизгнула Пернилле, готовая ударить девчонку. – Что с ней произошло?

Лиза стояла с вызывающим видом, словно говоря: ну давайте, сделайте это. Ударьте меня. Это ничего не изменит. Нанна все равно не вернется.

Пернилле всхлипнула, вытерла слезы, вышла в коридор. Остановилась у цветов и фотографий в раздевалке. Алтарь Нанны.

Она села на скамейку напротив. Третий день. Лепестки осыпаются. Записки выпадают из букетов. Все уходит в неведомую серую даль за пределами человеческого зрения.

Она подняла ближайший листок бумаги. Детский почерк. «Мы тебя никогда не забудем».

Но вы забудете, думала Пернилле. Вы все забудете ее. Даже Лунд когда-нибудь забудет. Даже Тайс, если только у него получится, направит свою безграничную, бесформенную любовь на мальчиков, Антона и Эмиля, в надежде, что их детские личики скроют память о Нанне, что преданность вытеснит боль.

Вокруг нее мелькали фигуры – тащили портфели, натягивали куртки, обменивались книгами, переговаривались.

Она смотрела и слушала. В этих скучных серых коридорах недавно ходила и ее дочь. В каком-то смысле до сих пор ходит – в воображении Пернилле, и оттого боль еще острее. Почему горе вызывает такую нестерпимую физическую боль, ведь это всего лишь пустота? Почему же она ощущала его всем своим телом? Нанна потеряна. Украдена у нее. И пока вор не пойман, пока его деяние не раскрыто, ее смерть будет угнетать их всех, как темная злая болезнь. До тех пор они будут заперты в настоящем.

Она поднялась, пошла по лестнице, споткнулась, упала. Протянутая рука предложила ей помощь. Пернилле увидела лицо, смуглое и доброе.

– Вы не ушиблись?

Это был учитель Рама, с которым она уже встречалась сегодня.

Она ухватилась за его руку, дотянулась до перил, встала на ноги.

– Как вы себя чувствуете?

Да, все задавали ей этот вопрос в последние три дня и не хотели слышать ответ.

– Плохо, – проговорила она. – Я чувствую себя плохо.

Она задумалась: а как Нанна относилась к этому приятному, умному мужчине? Нравился он ей или нет? О чем они говорили?

– Лиза рассказала что-нибудь? – спросил Рама.

– Кое-что.

– Если я могу…

– Помочь?

И эту фразу ей тоже часто говорили. Все прибегали к одним и тем же словам. Может, он имел в виду то, что сказал. А может, для него это была всего лишь очередная банальная формула, припасенная для неловких ситуаций.

Пернилле вышла из гимназии. Кажется, Тайс был прав. А она вела себя глупо. Полиция работает. Лунд знает, что делает.

Женщина из агентства недвижимости осматривала строительные леса, затянутые полиэтиленом окна, горы пиломатериалов, сложенные у входа.

– Дом необходимо продать. Как можно скорее.

Тайс Бирк-Ларсен был в своей черной куртке, в ботинках на толстой подошве и красном комбинезоне. Он по привычке каждое утро натягивал рабочую одежду, хотя работа, недавно столь важная для него, теперь исчезла из его реальности. Фирма держалась на Вагне Скербеке. Вагн вполне мог справиться. Да и выбора не было.

– Разумеется, – кивнула женщина.

– Я не буду ждать лучшей цены. Возьму что дадут. Лишь бы поскорее избавиться от него.

– Понятно.

Он пнул ногой доски:

– Материалы в подарок.

На улице играли дети: перекидывались мячом, смеялись, кричали. Он наблюдал за ними с завистью.

– Это прекрасный дом, – сказала женщина. – Почему не подождать хотя бы пару месяцев?

– Нет. Я продаю немедленно. Разве это проблема?

Она помялась:

– Да нет, не проблема, но… Вы видели оценку экспертов?

Она вытащила пачку документов. Бирк-Ларсен ненавидел бумаги. Это была работа Пернилле.

– Эксперты страховщика установили наличие сухой гнили.

Он мигнул, почувствовал тошноту и бессилие.

– Но это ведь должна покрыть страховка.

Она не смотрела на него, качая головой.

– Сухая гниль в вашу страховку не входит. Мне жаль.

Ветер набирал силу. Затрепыхался полиэтилен на окнах. Мимо проехали на велосипедах двое мальчишек с воздушными змеями на бечевке.

– Но…

Наманикюренным пальцем она указала на строчку в контракте.

– Вот здесь написано про сухую гниль – на нее требуется отдельная страховка, которой у вас нет. Простите. – Смущенный вздох сочувствия. – Если продавать дом сейчас, вы потеряете много денег. В таком состоянии…

Он молча смотрел на дом и думал о своих несбывшихся мечтах. Отдельные комнаты для сыновей. Счастливое лицо Нанны в верхнем окне, затянутом теперь черным полотнищем.

– Продавайте, к чертовой матери. – Тайс Бирк-Ларсен махнул рукой.

Троэльс Хартманн ползал по полу на четвереньках – он рисовал красками с детишками в детском саду. Мортен Вебер присел на корточки рядом с ним.

– Троэльс, – сказал он, – не хочу мешать тебе развлекаться, но фотографы уже ушли. Тебе пора ехать на другие встречи.

Хартманн неумело нарисовал желтого цыпленка, встреченного восторженным писком малышей, улыбнулся и спросил у Вебера:

– Другие встречи будут такие же веселые?

– Такие же необходимые.

Хартманн обвел взглядом юные мордашки вокруг себя:

– Это наши завтрашние избиратели.

– Ну тогда приедем сюда еще раз завтра. Пока мы более заинтересованы в тех, кот голосует сегодня.

– Они приготовили для нас пирог.

Вебер нахмурился:

– Пирог?

Через две минуты они сидели вдвоем за столиком, в стороне от детей и воспитателей.

– Попробуй кусочек, Мортен.

– Извини. Не могу.

– Твой диабет лишь предлог. Ты в любом случае не прикоснулся бы к нему, слишком ты правильный для сладкого!

Они были достаточно близки для такой шутки, так считал Хартманн.

– Что нам известно о том репортере? – спросил он.

– Ты говоришь об Эрике Салине?

– Он охотится за мной, Мортен. Почему? Кто он? Как он узнал о машине?

– Он грязный репортеришко, который ищет, на чем бы заработать. Считай это комплиментом. Он не стал бы тратить на тебя время, если бы у тебя не было шанса на выборах.

– Но машина? Откуда он узнал, что она наша?

Вопросы Хартманна были неприятны Веберу.

– Ты считаешь, что информацию слил кто-то из штаба? – спросил он.

– А ты нет?

– Такая мысль мне приходила. Но не могу представить, кто бы это мог быть.

Хартманн отодвинул тарелку с пирогом и пластиковый стаканчик с апельсиновым соком, полюбовался на расшалившуюся детвору.

– Я на сто процентов уверен в нашей команде, – заявил Вебер с помпой. – В каждом из сотрудников. А ты?

Ответить Хартманну помешал звонок. Он поднес телефон к уху, послушал, посмотрел на Вебера:

– Нам пора ехать.

Шагая по длинным гулким коридорам, Хартманн кипел негодованием.

– Где она?

– Обещала перезвонить через минуту.

Внизу у входной двери их встретила Риэ Скоугор и теперь еле поспевала за Хартманном. Вебер замыкал их маленький отряд, молчал и слушал.