— Жена Мэтью родила ребенка.

— Она родила девочку! — Брэдфорд резко и глубоко втянул воздух, ноздри его затрепетали, но он быстро взял себя в руки. — Мэри, хотя она и очень мила, не сохранит фамилию Хоторн, когда выйдет замуж. Мне нужен мальчик. Только тогда можно быть уверенным, что фамилия Хоторн не умрет. Ты должен произвести на свет мальчика.

В Грейсоне вспыхнуло возмущение, но он быстро обуздал его. Не станет он спорить с отцом. Он повернулся, чтобы уйти.

Но Брэдфорд остановил его.

— Я тебя знаю. Ты выйдешь отсюда и отправишься по своим делам. Но я говорю серьезно. Подпиши контракты с Конрадом. Свадьба должна состояться. Я так хочу!

— Не сомневаюсь, что вы этого хотите, — холодно проговорил Грейсон. — А я женюсь, только когда буду готов к этому.

— Лучше бы ты не откладывал это надолго, — проворчал Брэдфорд. — Я не молодею. И если я оставлю все на тебя или Лукаса, имя Хоторн, конечно, исчезнет — по крайней мере исчезнет с точки зрения закона. Мне нужен внук. Ты должен подарить мне внука. Должен, черт побери! — Они уставились друг на друга: холодные темные глаза скрестились с сердитыми синими.

Наконец Грейсон проговорил спокойно, хотя в душе у него клокотала ярость:

— Я должен вам? Вот как? Мне было всего шестнадцать лет, когда вы выгнали меня из дома.

Слова сорвались с его губ прежде, чем он успел их остановить. Они повисли в воздухе, неожиданные и мучительные.

Брэдфорд смущенно переступил с ноги на ногу и отвел взгляд. Помолчав, он упрямо заявил:

— Ты должен сказать мне за это спасибо. Это научило тебя понимать, что жизнь не так легка, как кажется. Это сделало тебя борцом, это заставило тебя добиваться цели.

— Ax да, по методу «либо выплывешь, либо утонешь».

Брэдфорд тоном, не терпящим возражений, отчеканил:

— Все равно, ты мне должен.

Только многолетняя выучка помогла Грейсону сдержаться.

— Вот как? Может, объясните почему?

— Потому что сын всегда должен своему отцу.

Солнце поздней зимы стояло высоко в небе, когда Грейсон наконец захлопнул входную дверь. Они с отцом упирались друг в друга рогами с тех пор, как он себя помнил. Даже когда он пробовал угодить этому человеку, ему удавалось только вызвать у него раздражение. И он никогда не понимал, почему они с отцом не могут найти общий язык. И еще он никогда не понимал, почему отец заставил его покинуть Хоторн-Хаус, когда ему было шестнадцать лет. Объяснение, что он должен стать самостоятельным, вызвало у него лишь удивление. Будучи подростком, он трудился больше, чем любой из тех, кого он знал, у него были лучшие отметки, большие планы. Но для отца все это не имело значения.

Ошеломленный и сбитый с толку, он был вынужден барахтаться в том жизненном омуте, куда бросил его безжалостный отец. Он обосновался в кишащей крысами мансарде рядом с Гарвардом, который решил посещать. В первое время он голодал, и от кражи продуктов питания его спасали только корзины, набитые мясом, сыром, хлебом и молоком. И неизменно — кексами. От Софи.

На протяжении многих месяцев после того, как он покинул Хоторн-Хаус, у него только и были что эти корзины, тайком приносимые слугами. И говорящая машина. Слова Софи и ее посылки с провизией помогли ему выжить. Он помрачнел, вспомнив, каким беспомощным он был в те первые месяцы. И испуганным. Снова и снова крутил он ручку говорящей машины в продуваемой сквозняками мансарде с тонкими стенами. Слова Софи согревали его, защищали от злобных криков и драк, происходивших между взрослыми мужчинами в коридоре.

В конце концов он пробился в Гарвардский университет и окончил его, получив степень бакалавра — правоведа. Но пока он жив, он никогда не забудет о том, что только Софи помогала ему, когда он больше всего нуждался в этом.

Решив пройтись пешком, Грейсон пересек Общественный парк — обширный кусок земли с извилистыми дорожками, пешеходными мостиками, растениями и деревьями, привезенными сюда со всего света.

Он подошел к мостику, по которому можно было выйти в деловую часть города и к зданию суда, куда он, собственно, и держал путь, но остановился, а затем, решительно повернув налево, направился к Коммонуэлс-авеню. К Софи.

Он глубоко вздохнул. Ничего не поделаешь — он хотел ее видеть. Ему нужно было ее видеть.

Он проклинал себя за слабость, но почему-то не мог изменить направления. Ожесточившись из-за своего безволия, он твердил себе, что ему просто нужно изгнать воспоминания о дерзкой, несносной девице, которую он видел вчера вечером.

Он должен был убедиться, что не сделал самой крупной ошибки в жизни — ошибки, основанной на глупых воспоминаниях о маленькой девочке и ее давнишней доброте. Или он тосковал по той, кого давно уже нет? Неужели все эти годы, пока ее не было в Бостоне, он ждал ее возвращения? И когда он потерял надежду на это, неужели он просто постарался сделать так, чтобы ей пришлось вернуться?

Выйдя за ворота в чугунной изгороди, окружающей парк, он переждал поток экипажей, чтобы пересечь Арлингтон-стрит. Когда между экипажами образовался разрыв, он шагнул с гранитной обочины тротуара на вымощенную булыжником мостовую чтобы перейти на другую сторону. Но замер на месте, потому что мимо проехал наемный экипаж. Он мог бы поклясться, что женщина, сидевшая в нем, была его мать.

— Проходите, вы всех задерживаете! — рявкнула ему в спину какая-то прачка.

Но Грейсон не двигался. Поток людей, ожидавших возможности перейти улицу, распался надвое и, обтекая его, как вода, поспешил вперед, а он все смотрел на удаляющийся экипаж. Потом покачал головой. Это не могла быть — его мать. Эммелайн Хоторн не ездит в наемных экипажах. Кроме того, ему ведь сказали, что она нездорова…

Грейсон пошел дальше, и к тому времени, когда он подошел к «Белому лебедю» и поднялся на крыльцо, шагая через ступеньку, он уже забыл о женщине в кебе.

Музыка вытеснила все посторонние мысли.

Он постоял минуту, вбирая в себя волшебные звуки. Он никогда не слышал эту вещь, но был очарован глубокими, тоскующими звуками виолончели. Мелодия была нежной и трогательной, и он наконец понял, почему Софи приобрела известность.

Он подошел к дверям и остановился. Ведь это его дом, разве не так? Но теперь там была Софи, и он с раздражением осознал, что должен постучать, — и постучал. Никто не отозвался. Постучав еще раз, он повернул дверную ручку. Замок был сломан. Теперь понятно, каким образом Софи и ее свита проникли в дом вчера вечером. Губы его изогнулись в улыбке, и он покачал головой. Проклятие, она действительно сведет с ума кого угодно!

Музыка звучала все громче, она наполняла дом каскадом коротких быстрых звуков. Он пошел на нее, миновав контору, где стоял его письменный стол, из-за музыки его шаги звучали глухо, почти неслышно. Софи он нашел в библиотеке. Несмотря на холод, окна были распахнуты настежь, шторы раздвинуты. Мебель была небрежно передвинута, а книги, стоящие на полках, казалось, затаив дыхание, внимали музыке.

Как раз за неделю до приезда Софи он обставил эту комнату. Она была строгой и мрачноватой, здесь было много книг по юриспруденции, стоял письменный стол для секретарши, у которой, как он вспомнил, был сегодня выходной. Одной проблемой меньше.

Но об этом он почти не думал, он смотрел на Софи. Она сидела в центре библиотеки, зимнее солнце и легкий ветерок наполняли комнату; она играла, и лоб у нее был сосредоточенно нахмурен. Волосы падали на плечи, кремовая кожа порозовела от напряжения. Но внимание его привлекла именно виолончель, стоящая между ее ногами, и, увидев это, он ощутил прилив желания.

Она была потрясающа — красивая, манящая, сосредоточенно погруженная в музыку.

Две женщины, которых она привезла с собой, сидели в разных концах комнаты, одна развалилась в его любимом кресле с подголовником, перекинув ноги через подлокотник, другая сидела за столом и что-то писала с максимальной быстротой, на какую только способна рука. Но при виде Генри он вспыхнул, уверенный, что этот человек должен испытывать те же чувства, что и он, глядя на то, как Софи держит инструмент.