Вархов и Мазаров стоят среди хозяев. Между ними Женя и толстуха госпожа Вархова. Они немного нервничают, но и мы тоже. Когда Гэтсби и его жена Теодора проходят мимо Вархова, он щелкает каблуками. Могу поклясться, что Мазаров подмигнул мне, или, может быть, это нервный тик? Женя, раскрасневшаяся, готовая вот-вот расплакаться или рассмеяться, хотя и сама не знает, что это будет, выглядит красивее, чем когда-либо на моей памяти. Извините за прямолинейность следующей мысли, только мне подумалось, что стыд украшает человеческую плоть. Выставленная на всеобщее обозрение, Женя тем не менее торжествует. Где бы вы ни были, Киттредж, не злитесь за это.

В разгар вечера Евтушенко попросили почитать стихи. Он почти такой же высокий, как я, и недурен собой. Фигурой похож на лыжного инструктора. Стихи он читал громким голосом, словно молодой баритон, исполняющий речитатив. Русские слова произносил эффектно, нараспев. Но слишком напыщенно. Тем не менее глаза у Жени сверкают, как бриллианты.

«Это новая одухотворенная сила в русском народе», — доверительно говорит она мне, точно я вовсе не способствовал ее падению.

Позже бельгийский посол шепнул Ханту, что у Жени роман с Евтушенко.

Не уверен. Евгений Евтушенко — малый что надо. Говорит на режущем слух английском, упорно преодолевая языковые трудности. Отводит меня в сторону и спрашивает, далеко ли я плаваю.

«Ну, мили две», — говорю я.

«Могу плыть десять. В ледяной воде. — Глаза у него голубые, дикие, и он смотрит в упор, вкладывая во взгляд всю силу воли, словно хочет подчинить тебя ей, а на самом-то деле хочет всего лишь твоей дружбы. Если он чего-то добивается, то я не знаю чего. — Вас интересуют венчальные обряды?» — спрашивает он меня.

Я пожимаю плечами.

«В Сибири удивительный обряд венчания. В Сибири жених писает в стакан. Невеста пьет мочу. Дикари, да?»

«Звучит немного некультурно».

До него не доходит, что я произнес русское слово «некультурно».

«Дикари — да, но мудрые — да. Да! Ведь что такое брак для бедных людей? Ребята, мокрые пеленки, какашки. Вонь. Хорошая жена должна с этим жить. Потому такой и обычай в Сибири. Хорошее начало для брака».

«Несправедливо это, — говорю я. — Жених ведь не пьет мочу».

«Согласен. Я согласен. Несправедливо к женщинам. У вас чувство справедливости завтрашней эры. Разрешите пожать вашу руку. Я вас приветствую».

И Евтушенко пожал мне руку, глядя безумными глазами мне в глаза. Я понятия не имел, талантливый он поэт или нет. Новый любовник Жени — весельчак кагэбист или просто сумасшедший? Я даже не знал, в курсе ли Евтушенко, какая каша тут заварена. Но он заставил меня, этот сукин сын, почувствовать себя дешевкой, а как это у него получилось, понять не могу.

Киттредж, я до того по вас скучаю, что расплакался бы над своим пивом, если бы любил привлекать к себе внимание, как Евгений Евтушенко.

С любовью

Гарри.

34

Через две-три недели после того, как я отослал Киттредж свое письмо от 1 июля, на адрес отеля пришло мне письмо со штампом Арлингтона, штат Виргиния. В конверте не было записки — лишь ключ, завернутый в папиросную бумагу. На следующий день пришло другое письмо, со штампом Джорджтауна, там лежала гербовая бумага арлингтонского банка, на которой был написан номер ящика для хранения ценностей в сейфе. В третьем конверте была квитанция на первый взнос, внесенный за ящик, и памятка о том, что взносы должны делаться поквартально. А через два-три дня дипломатическая почта наконец привезла мне письмо от Киттредж с обратным адресом, на котором, как всегда, стояло имя Полли Гэлен Смит.

26 июля 1958 года

Любимый мой Гарри!

Я вернулась в Джорджтаун и через два-три дня отбываю в Мэн. Теперь вы получили ключ и номер ящика в сейфе, поэтому довожу до вашего сведения, что, когда вернетесь в Вашингтон и вскроете ящик в Арлингтоне, вы обнаружите там в конверте около тридцати бобин 35-миллиметрового негатива, в каждой бобине от десяти до двенадцати кадров. В этом микрофильме — ваши письма ко мне. Я предлагаю вам проделать то же самое с моими письмами и положить их в ящик в одном из сейфов Монтевидео, пока вы не приедете в Штаты, где и поместите их в арлингтонском укрытии. В промежутке вы, конечно, должны платить за аренду п/я. Это стоит делать. Со временем, когда мы оба с вами постареем, письма, возможно, будут достойны опубликования. Те части, где не говорится о личном.

Гарри, вы и представить себе не можете, как близка была ваша корреспонденция к уничтожению. В каморке возле маленькой спальни, где вы иногда ночевали, я сумела отодрать плинтус и незаметно снова его прибить. За доской достаточно места, и когда я заберу вашу почту, то накрепко прибью плинтус. Конечно, проще — хотя и недолго — было бы хранить ваши послания между страницами какой-нибудь книги или журнала из тех, какие Хью никогда не возьмет. Например, «Азбука вязания». Или нечто подобное. Конечно, когда подшивка «Вог» за последний месяц слегка разбухала, я извлекала из нее все ваши страницы, отдирала верный плинтус, засовывала туда письма и снова прибивала доску.

Хью, однако, обладает антеннами, которые проникают бог знает в какие глубины, так что он то и дело заставлял мое сердце тревожно биться. Однажды он даже взял тот самый экземпляр «Мадемуазель», в котором лежало ваше последнее письмо, свернул его в цилиндр и этим импровизированным фаллосом стал постукивать себя по ляжке, потом швырнул журнал на пол, так и не раскрыв, и взял со столика буклет о скалолазании. Я была на волосок от гибели. У меня было ощущение, словно я попала в остросюжетный фильм. А потом Хью целый уик-энд ходил по дому с молотком и проверял все доски и планки. Можно поздравить меня с хорошим чутьем. Хвала Всевышнему, как раз за неделю до этого я подкрасила гвозди на моем плинтусе. Не могу решить, предчувствовала ли я ходы Хью или же он реагировал на микроскопические перемены в доме. Так страшно жить с человеком, у которого чутье как у кошки. И в то же время это щекочет нервы и, безусловно, помогает переносить скверный, хоть и такой мужской (фу!), запах «Курвуазье» и сигар «Черчилль» в дыхании Хью. Курение сигар — самое большое оскорбление, какое мужчина может нанести женщине. Если у вас когда-либо будет жена и вам захочется избавиться от нее, попыхтите в ее антикварной кровати одной из этих гигантских скруток табака. До чего же очевидны человеческие пороки!

Я отвлекаюсь, но эти дни я очень рассеянна. Прошло всего две недели с тех пор, как я вернулась домой, а через десять дней мы возвращаемся в Крепость, где я намерена пробыть все лето с Хью или без него. В данный момент мне необходим воздух Мэна больше, чем муж, так как — Господи! — Кристофер за мое отсутствие ужасно сдал. Он то и дело просыпался от страшных кошмаров — я думаю, это была реакция на то, что переживала его мать за тысячи миль от него, — и теперь мой мальчик стал ужасно бледным, и вид у него нездоровый, точно ему не полтора года, а десять лет и он пережил нервный стресс. Его мать тоже чувствует себя постаревшей. Работа, которую я выполняла, преподала мне один страшный урок. Все может пойти наперекосяк! Поэтому мне уже больше не доставляет порочного удовольствия прятать ваши письма в доме Хью. Слишком серьезными могут быть последствия. В результате работы над Проектом я от веры в счастливый по большей части исход перешла к ожиданию худшего.

А худшее, как я обнаружила, превращает в мусор лучшее, что в тебе есть. До чего же я была наивна, если только сейчас это обнаружила! Но все-таки обнаружила, а ваши письма, ваши любимые письма, все это время озорно согревали меня и давали моему замужеству возможность жить. Физически я всегда испытывала нечестивую страсть к Хью — я не знала других мужчин, но едва ли можно найти такого, который больше поклонялся бы фаллосу. (Он точно машина, сотворенная Богом!) Это прекрасно для такого замороженного куска стали из Новой Англии, каким являюсь я, но помимо того существуют его смердящие сигары и его ледяная сосредоточенность на чем угодно, кроме меня (пока я снова не вхожу в сферу его внимания). И эту ситуацию разбивали ваши письма, которые были нежным лекарством, поднимавшим мне настроение. Я чувствовала, что могу немножко предавать Хью, оставаясь ему верной.