В эту зиму 1957 года — а в Северной Америке это было лето — Хант стал моим другом. Через два месяца после того, как я дозвонился до Проститутки, преодолев расстояние в шесть тысяч миль, отделявшее меня от Крепости в Мэне, я уже дважды в неделю ездил в Карраско ужинать с Дороти и Ховардом. Уважение, какое я питал к Проститутке, было теперь глубоко запрятано, как продукты, которые прячешь для возвращения из долгого путешествия, но привычка питать такое чувство, его, так сказать, тень переместилась сейчас на Ханта. Хотя у него был преотвратительный характер (в одно мгновение он мог вызывать неприязнь, а в следующее мог нравиться), главное — я видел в нем лидера. Я снова обнаружил, что наша способность любить — за неимением ничего другого — переключается на флаг и твою работу.
В таком состоянии, заглянув одним холодным утром по привычке на Центральный почтамт, я вытащил из своего ящика письмо от Киттредж. Она отправила его не с дипломатической почтой, а обычным путем.
Конюшня
30 июня 1957 года
Дорогой Гарри!
Узнала этот адрес от вашей матушки. Полагаю, письмо открытой почтой дойдет. Пишу, чтобы сообщить, что я теперь в полном порядке. Даже в известной мере процветаю. К моему небольшому огорчению, я больше не кормлю малыша — он переведен на искусственное питание, но в общем все идет хорошо. Днем к нам приходит няня-домоправительница, и я вернулась на работу: никто в конторе действительно не знает, что я была больна. Хью очень ловко сумел это осуществить. Аллен, возможно, подозревает, но больше, безусловно, никто. Хью просто объявил: мы с Киттредж с самой свадьбы не имели-де отпуска — такое только у него могло сойти. Он, конечно, работал в Крепости, и чертовски много, а я потихоньку расправлялась со своими безумиями. Нигде этого не повторяйте, но беда случилась не из-за вас, и не из-за броши, и не из-за беби, и не из-за Хью — во всех вас я начала видеть демонов, окружавших меня, — а из-за крайне неразумного экспериментирования с хоть и потрясающим, но невероятно коварным средством, влияющим на сознание и именуемым ЛСД. Кое-кто из наших людей последние пять-шесть лет пробовал его принимать, и результаты были самые удивительные, но неубедительные, и я в своем тщеславии решила попробовать на себе и попытаться проследить влияние ЛСД на Альфу и Омегу. Ну и Альфа с Омегой устроили жуткую кадриль.
Это письмо является моим извинением перед вами. Я достаточно хорошо помню, как глубоко я нырнула, и считаю это непростительным. Я уже какое-то время хочу сказать вам об этом, но я не смела воспользоваться нашим старым средством общения — диппочтой. Хью запретил мне писать вам, и в известной мере он прав. По-моему, я вела своего рода двойную жизнь. Целомудренную, но тем не менее двойную. Я поклялась Хью, что не возобновлю переписку с вами, а если надумаю возобновить, то скажу ему. Произнося клятву, я, конечно, подняла два пальца, а потому это письмо — нарушение клятвы. Так или иначе, я решила попытать счастья.
На самом деле пишу, чтобы сказать то, что я вам уже сообщила: я в порядке. И по правде говоря, люблю сейчас Хью больше, чем когда-либо. Он фантастически относился ко мне в Мэне: был так заботлив, хоть и ничего не спускал. Я поняла, насколько он любит меня и беби, а раньше я по-настоящему этого не знала. Как-то до конца не понимала. Его любовь, должно быть, зародилась на глубине тысячи футов. Я думаю, без него я потеряла бы куда больше времени и дольше пребывала бы в состоянии неистового отупения.
Этим письмом я хочу также сказать, что мне не хватает вас и ваших писем. Я терпелива. Я выжду еще три-четыре месяца, чтобы доказать Хью, что рецидивы мне не свойственны, совсем. Я вернулась к нормальной жизни, но хочу, чтобы он это увидел, а к осени — вашей весне — скажу ему, что хочу снова писать вам; и если он не разрешит — что ж, посмотрим. Так что наберитесь терпения.
Думайте обо мне как о своей кузине, — кузине, которая вас целует, но с которой вы не можете общаться. Охохонюшки! Hèlas![88] Я всегда буду особо любить вас, но, признаюсь, мне куда уютнее, когда вы от меня далеко.
Amitièes[89]
Киттредж.
P.S. Хью никогда не видел ни одного вашего письма. Я призналась ему, что мы переписывались, но только как студенты, которые были влюблены друг в друга, но не собираются развивать отношения. Это он может стерпеть: он ведь видел, как мы относились друг к другу, когда вы приезжали. Так что мое признание лишь подтвердило его проницательные наблюдения. Я не посмела сказать ему, насколько мы были откровенны друг с другом в других вопросах. Он никогда этого не понял бы и не простил.
Я опять солгала ему, сказав в тот вечер, когда приняла ЛСД, что уничтожила ваши письма. Видите, даже в безумии я понимала, что надо солгать.
14
Даже когда мы ужинали втроем, все происходило по протоколу. Ховард всегда сидел на одном конце их длинного красивого стола, а Дороти на другом. Оба они были абсолютные снобы, и тем не менее я понимал, что быть принятым такого рода людьми все равно как получить награду: ты буквально купаешься в душистых водах. Поскольку визит в Конюшню все еще вызывал у Ховарда неприятные воспоминания, тем приятнее было ему принимать меня — не только из-за того, что я Хаббард, но и потому, что я сумел кое-что украсть у Монтегю. Ховард все еще не понимал недостижимость некоторых желаний, например, занять определенное социальное положение. Я полагаю, одной из причин, по которой он нравился мне, была наша часто проявлявшаяся схожесть.
В конторе мне, конечно, приходилось расплачиваться за его знаки внимания. Одной из моих обязанностей было привозить вечером Ханту домой отчеты о работе, проделанной за день, который он провел, выпивая с уругвайцами в Жокей-клубе. Однако довольно скоро Порринджер и остальная команда интуитивно пришли к выводу, что я не столько выполняю задание, сколько хожу в гости на ужин. В те вечера, когда я работал куратором, Гэтсби, или Кирнс, или даже сам Овсянка отправлялись к начальству и ехали двенадцать миль вдоль Рамблы к пляжам Карраско, где жили Ханты в белом доме с красной черепичной крышей на расстоянии всего двух извилистых улочек от океана, но моих коллег не часто приглашали разделить вечернюю трапезу. Благосклонность к нижестоящим не принадлежала к числу добродетелей Дороти. Меня даже дрожь пробирала при мысли о том, что будет с Салли, если она попадет в ее коготки. Не приятнее было думать и о том, как будет чувствовать себя у них за столом Кирнс. У него была крошечная жена, и вместе они производили странное впечатление. От такой диспропорции у Дороти раздуются ноздри. А вот Джей Гэтсби окончил Цитадель, и его жена Теодора ходила в хороший центр просвещения для южных леди под названием «Аткинс Эмори» (или что-то вроде этого), так что Ханты вполне могли пригласить их вторично, но не больше.
Хуже того дня, который мы провели с Салли накануне визита Ховарда и Дороти на ответный ужин к Порринджерам, просто не было. Самое большое достоинство Салли — умение отключить свои умственные способности на тридцать полных сладострастия минут — вдруг исчезло. Я занимался любовью с женщиной, чье тело не отвечало на ласки, а мысли были полны страха перед приемом высокопоставленной пары. Хант мог ведь и бровью не поведя придумывать лозунги вроде MARXISMO ES MIERDA и отправлять возмутителям спокойствия картонки с распылителями «Кто? Я?», но он не получил бы удовольствия от ужина с людьми, которые не умеют сервировать стол. А Дороти была и того хуже. К тому, что в ее жилах текла кровь на одну восьмую индейцев сиу и ее предки были Гаррисонами, следует добавить, что у нее был титул, которого она лишилась, став миссис Хант. До Ханта Дороти была замужем за маркизом де Гутьером и жила в Чандернагоре, «фамильном поместье де Гутьеров, — как мог бы сообщить вам Ховард. — Это под Калькуттой».
Я так и не знал, де Гутьеры — французы индусского происхождения или индусы французского происхождения, и хотя я время от времени слышал слово «маркиза», едва ли мог бы правильно его написать. Но воздадим Дороти должное: она была аристократка. Брюнетка с большими черными глазами, крупным прямым носом и губами, умевшими выражать все нюансы неудовольствия, она, как ни странно, была привлекательна и почти всегда давала понять, что знает себе цену.
