В 1967-м монарх по собственной инициативе посетил уппландские тюрьмы, пять исправительных учреждений за один день.

11 ноября 1972 года Густав VI Адольф с большой помпой отпраздновал девяностолетие, и друзья Национальных музеев устроили роскошный фейерверк, который выманил на берега Сальтшён весь Стокгольм. Пришла пора составлять расписание подобных торжеств так, чтобы королевская семья имела возможность посмотреть специальную телепрограмму о короле — видеомагнитофоны тогда еще не вошли в обиход. У шведского народа чуток защипало глаза, когда рослый девяностолетний старик в заключение трезво констатировал: «Для меня солнце клонится к закату».

Когда самого постоянного из секретарей Шведской академии Андерса Эстерлинга[84] совсем по другому поводу спросили, как он себя чувствует в свои девяносто с лишним, он ответил: «Это ощутительный возраст в жизни мужчины».

Густав VI Адольф в свои девяносто мог бы, наверно, сказать то же самое. Но двигался он бодро и упруго. Как и у многих в семье, у него были серьезные проблемы со слухом, сопряженные с легкими нарушениями равновесия, что отражалось на походке. Но еще 15 июля 1973 года король посетил теннисный турнир в Бостаде, спустился на корт и приветствовал тогдашнего теннисного короля Стэна Смита, который только что одержал победу над молодым многообещающим талантом по имени Бьёрн Борг[85]. «У тебя все впереди», — сказал искушенный в теннисе монарх молодому претенденту. Стэн Смит предложил девяностолетнему королю (без малого девяностооднолетнему) прийти на корт и забить пару мячей. Король улыбнулся мудрой улыбкой и посулил обдумать предложение Смита и в следующий раз захватить с собой ракетки.

Всего месяц спустя, 18 августа, король, находившийся в Софиеру, захворал, поначалу решили, что это не опасные желудочные кровотечения, но через два дня ему стало хуже, а 15 сентября он скончался и его место занял внук, моложе его на шестьдесят четыре года.

Со временем многие короли и часть их близких становятся для своего народа этакими заместительными родственниками — они все время мелькают в газетах, постоянно окружены похвалами и почетом, и потому королевская кончина вызывает чувство скорби и утраты даже у людей, которые никогда не встречались с усопшим. И ничего тут не поделаешь, многие плакали и когда умер Джон Леннон. Даже в общем-то несравненно больше — когда умер Сталин; это я говорю, просто чтобы проиллюстрировать механизм.

Но в случае Густава VI Адольфа присутствует еще один аспект: шесть десятков лет — сначала как кронпринц, затем как король — он был лояльным представителем Швеции, которая за эти годы преобразилась до неузнаваемости и стала «домом для народа», сиречь обществом благоденствия, долгое время управлявшимся бывшими революционерами и республиканцами, чей юношеский идеологический пыл далеко не всегда угасал. Он был неотъемлемой частью общества, которое, собственно, не нуждается в короле. И то, как он справился с этой задачей, заслуживает определенного уважения.

Упомяну хотя бы, что лидеру коммунистов К.-Х. Херманссону не пришлось брать назад слова, сказанные по случаю кончины Густава VI Адольфа, а ведь ему снова и снова приходилось просить о снисхождении к тому, что он говорил по случаю смерти Сталина.

16 сентября 1973 года Бу Стрёмстедт[86] опубликовал в «Экспрессен» превосходный некролог, разумные слова о несовременности монархии, увязанные вот с таким финалом:

«Наверно, король не может стать невзыскательным, уже самому его положению присуща взыскательность, которую человек скромный не может не ощущать как мучение. И все же одно из моих представлений о Густаве VI Адольфе: сама невзыскательность, заинтересованно и с готовностью склоненный над тем, чем он обязан заняться. Всегда, и в новое время тоже, хватало королей, которые заимствовали честь и славу у должности. Густав VI Адольф оказывал ей честь».

Для нынешней молодежи Карл XVI Густав — ниже временами именуемый Е. К. В. К. Г. или Е. В. К. XVI Г. — никоим образом не примечателен; другого короля они не знали, а он появляется по случаю разных важных событий и выглядит достойно и слегка недовольно, точь-в-точь как все прочие на открытии сессии риксдага или на Нобелевских торжествах. Когда надо, он говорит, что положено, иногда улыбается, все как надлежит; говоря о проблемах охраны природы и окружающей среды, он кажется более заинтересованным, и общее впечатление о нем — нормальный шведский мужик, только очень хорошо одет. Если верить телекамерам, в кругу семьи он производит по-настоящему приятное впечатление. В ночь на 1 мая 1996 года, когда ему стукнуло пятьдесят, он выглядел перед камерами как подлинный очаровашка. В остальном он едва ли отличается заметной харизмой, но ведь ею обладают вообще не слишком многие парламентарии, руководители и министры; он хорошо вписывается в истеблишмент, а что до блеска, то шведский народ никогда не ставил его в своем монархе особенно высоко, скорее уж это его отпугивает. Зато шведская молодежь (и не только молодежь) прямо-таки с энтузиазмом относится к юной престолонаследнице Виктории, а короля, как и всех пятидесятилетних, считает, пожалуй, неинтересным. Что сверстники зовут его «Knugen»[87], они слыхали, только вряд ли знают, в чем причина.

А ведь всего двадцать лет назад его считали бездарным равнодушным бездельником, который дал республиканцам повод почуять кровь и всерьез встревожил монархистов; в ту пору его застенчивость и легастения превращали обычную речь в тяжелое испытание и для него самого, и для слушателей; насквозь буржуазных начальников, у которых он бывал с ознакомительным визитом, нередко возмущала и обижала его небрежная, а по сути, неловкая манера поведения. Теперь, спустя без малого четверть века после вступления на престол, можно констатировать, что молодой человек, обладавший способностями в другой области, но получивший целенаправленное королевское воспитание, сделавшее его лишь крайне неподготовленным к задаче, каковую не следовало бы ставить ни перед одним двадцатисемилетним человеком на свете, со временем стал вполне достойно справляться с вообще-то не слишком сложными обязанностями современного короля.

Шведский народ внимательно и не без интереса наблюдал за этим развитием, на первых порах с большим участием, ведь рано оставшийся без отца мальчик вызывал сочувствие. Шведский народ, за исключением самых принципиальных республиканцев, следил за развитием сначала Маленького Принца, а затем «Knugen» как благорасположенная и порой весьма озабоченная Тетушка Свея[88].

В Швеции, где мы все вроде как одна большая семья, принцессы из Хаги[89] стали заместительной семьей в семье, в особенности потому, что «Свенск дамтиднинг» и «Векку-журнален» писали о них так много, что Тетушка Свея вскоре знала в сто раз больше о Маргарете, Биргитте, Дезире и Кристине, чем о ближайших соседях. О соседях Тетушки Свей «Свенск дамтиднинг» и «Векку-журнален» не писали никогда.

К счастью для соседей.

Немка Сибилла, та, что была замужем за наследным принцем Густавом Адольфом (старшим сыном кронпринца Густава Адольфа, впоследствии Густава VI Адольфа), родила одну за другой четырех хорошеньких девочек, но с мальчиком никак не получалось, а ведь родить мальчика было едва ли не единственной ее жизненной задачей. Тетушка Свея, вообще-то не питающая слабости к немцам, относилась к принцессе Сибилле очень тепло, ведь как бы ни обстояло с мужиками, пусть сколь угодно прогрессивными (муж Сибиллы прогрессивностью уж точно не отличался), все ж таки сына родить необходимо, а уж потом можно и завязать с этим делом.