В 1954 году во дворце Паллавичини в Риме он прочел одну такую лекцию на латыни. Сколько он получил за нее лир, осталось в тайне.
Научно-мистические пристрастия Дали не помешали ему в 1951 году принять приглашение к сотрудничеству от двух нью-йоркских ювелиров, Эртана и Алемани, которые задумали изготовить и запустить в продажу ювелирные украшения из золота и драгоценных камней по его эскизам. Журнал «Нью-йоркер» сообщал, что эти «украшения, не успев появиться на прилавке, тут же были куплены Катервудским фондом из города Брин-Мор, штат Пенсильвания». Алемани был аргентинцем каталонского происхождения, с ним Дали познакомился в отеле «Сент-Реджис», где у того был офис. Жить в номере люкс в «Сент-Реджисе» — дорогое удовольствие, но оно окупалось сторицей...
Гала всегда была рядом, именно она по-прежнему вела все переговоры и заключала контракты (твердо отстаивая свои интересы), платила по счетам, следила за расходами, обеспечивала транспортировку картин, занималась их страховкой, и, когда это требовалось, приглашала прессу. Она выступала одновременно в роли торгового агента художника, терпеливой и очень организованной помощницы, а также «переводчицы» (в общении с внешним миром) и восторженной почитательницы его таланта (когда у Дали спрашивали, кого из здравствующих художников он считает самым великим, он мог ответить «Пикассо», на что Гала моментально реагировала и безапелляционным тоном поправляла его: «Самый великий — это Дали»). Была у нее еще одна, вечная ее роль — роль «музы гения».
А Дали, падкий на гиперболы, возносил хвалу Гале, повторяя и муссируя почти до тошноты, в присущей ему гротесковой манере: «Я люблю Галу даже больше, чем сам мог бы предположить», или: «Мы наблюдаем падающую с неба звезду, ярко-зеленую и такую большую, каких я никогда раньше не видел, я сравниваю ее с Галой, которая стала для меня самой заметной, самой яркой и самой совершенной падающей звездой», или: «Я люблю ее больше, чем свою мать, больше, чем своего отца, больше, чем Пикассо и даже больше, чем деньги», или: «Она научила меня одеваться, спускаться по лестнице, не падая по тридцать шесть раз кряду, не терять деньги... есть... различать врагов...», или: «У нее ангельское терпение».
Она руководила им и направляла его. Пресекала вспышки жестокости, приступы гнева, капризы, всплески безумия. Да, безумия. А как еще назвать поведение Дали, который, позвонив в дверь дома Жюльена Леви, вдруг отскакивает назад и кричит пытающемуся удержать его маршану: «Дверь! Ваша дверь нашептывает про меня всякие гадости!» Мы уже не раз цитировали фразу «Единственная разница между мной и сумасшедшим в том, что я не сумасшедший», не пытаясь ее оспаривать, но следует признать, все-таки Дали был слегка чокнутым, и если от Галы и была какая-то польза, то в первую очередь она заключалась в том, что, проявляя неустанную бдительность, она умела остановить самые бурные его приступы и самые безобразные выходки. Что было весьма кстати.
Дали никак не мог обойтись без перехлестов — намеренно или в порыве безумия. Повторимся: он был ярким представителем барокко.
В то же самое время, когда он зачитывался Гейзенбергом и черпал информацию из очень серьезных научных журналов, он трудился в паре с румынским дипломатом князем Матилой Гикой, проживавшим в Соединенных Штатах, над золотым сечением. В 1930 году Матила Гика написал по этому вопросу книгу, которая называлась «Эстетика пропорций в природе и искусстве». Золотое сечение он находил повсюду — в ракушках, подсолнухах, сосновых шишках, в расположении листьев и лепестков разных растений. Дали продолжил этот ряд, целиком отдавшись захватившей его безумной идее: и вот вам носорог и его рог с «идеальной логарифмической кривой», которому суждено было занять свое место в мифологии «мэтра». Вот «Кружевница» Вермеера и Дали в Лувре, вот Дали и носорог в зоопарке на окраине Венсенского леса в Париже, а вот «Кружевница» и носорог вместе в том виде, в каком нам демонстрировали их в «новостях» того времени, когда телевидение еще не вошло в наши дома, а кино играло роль информационной передачи с видеорядом.
Этот пресловутый носорожий рог впервые появляется, если я не ошибаюсь, в 1954 году в «Юной девственнице, содомизирующей самое себя рогами собственной непорочности», после чего он возникал на лекциях, в статьях, на картинах и в похожих на спектакли интервью Дали на протяжении почти всех пятидесятых годов.
Затем, в 1954 году, появится «Носорогообразная фивра Иллиса Фидия», а за ним, в 1955 году, — «Носорожий бюст "Кружевницы" Вермеера».
Рассматривая рог носорога как «символ динамической гармонии», как зримое подтверждение существования золотого сечения или как «необходимую кривую» на его пути к золотому сечению, Дали вовсю забавлялся и где только его ни рисовал. Мы видим рог на многих его полотнах того периода.
Особо досталось от Дали вермееровской «Кружевнице». Что могло быть более несовместимым с нежнейшим созданием с идеалистичного полотна Вермеера, на котором, как нам известно, отсутствовала иголка, вокруг которой была выстроена вся композиция, чем неуклюжий и огромный носорог со своим рогом и толстой кожей?
Дали «пришел к выводу», что максимальный эффект «Кружевницы» достигается за счет того, что она находится под обаянием носорожьего рога. Этот рог «таким образом» будет служить ему эталоном для расчетов движения отсутствующей иглы! Как утверждал Дали, постичь это сходство ему помог его паранойя-критический метод...
Ему показалось недостаточным назвать носорожий рог пределом совершенства, на своей знаменитой лекции в Сорбонне в 1955 году Дали поведал также, что «задница» этого животного представляет собой «своего рода логарифмическую кривую, как у подсолнуха».
От Вермеера к Ван Гогу, от головы к заднице — не хотел ли Дали донести таким образом до публики мысль о том, что золотое сечение из-за того, что его можно найти повсюду в природе, больше не является в полной мере «золотым сечением»?
Эксцессы и пароксизмы, выбросы адреналина и шутовство, все вперемешку — художественный прием или способ существования?
Небольшая интермедия, приведшая Дали в бешенство: публикация в 1949 году книги «Дали глазами сестры». Ана описывала его как обычного, нормального человека. Трах, бах, и все рушится? Ничуть не бывало. Слащавая книжица, представляющая жизнь семейства Дали в Фигерасе и Кадакесе в розовом свете и рисующая самого Дали послушным ребенком, радующим родителей, вызывала у читателей гораздо меньший интерес, нежели те гнусности, что писал о себе сам Дали! Так что книгу Аны Марии мало кто купил. Расходилась она плохо. И никак не повлияла на отношение публики к Дали.
Но сестра покусилась на самую основу его реноме. И он ей этого никогда не простит.
Книга «Дали глазами его сестры» откроет целую серию биографий художника, которые начнут появляться одна вслед за другой каких-нибудь десять лет спустя: в 1958 году выйдет первая из них за подписью Элеонор и Рейнольдса Морсов под названием «Dali, a Study of His Life»[503], за ней годом позже — «The Case of Salvador Dali»[504] Флёр Каулес, «Мир Сальвадора Дали» Робера Дешарна (1962) и «В поисках Сальвадора Дали» Карлтона Лейка (1969).
Что касается отношений Дали с отцом, то тут ситуация была совсем иной: Дали сам сжег за собой все мосты. В «Дневнике одного гения» он писал, что жизнь отца была достойна Софокла. «На самом деле мой отец —это тот человек, которым я восхищался, которому постоянно подражал, доставляя массу страданий», — признавался Дали.
Вот несколько «фактов жизни» Дали, относящихся к пятидесятым годам, мы даем их вперемешку, не выстраивая по значимости: в 1951 году в Венеции супруги Дали приняли участие в маскараде Бейстегуи, выбрав себе костюмы семиметровых великанов. Только в таком виде, никак не меньше, можно было привлечь к себе внимание в этой толпе именитых гостей. Их костюмы были созданы кутюрье Кристианом Диором. В 1954 году в Риме Дали демонстрирует самые длинные в своей жизни усы: двадцать пять сантиметров от корней до кончиков. Это тот самый год, когда в соавторстве с фотографом Филиппом Халсманом Дали выпустил фотоальбом под названием «Dali's mustache»[505].
