— Ну...

— Да или нет?

— Да. Но я отняла у вас кучу времени.

— Не имеет значения. Я никуда не спешу. Когда вы в последний раз ели? Хотите поесть?

— Упаси боже! — вырвалось у меня. — Ох, простите. Вы наверняка умираете от голода.

— Я поел перед нашей встречей. Останемся здесь или поменяем место? Вы видели ночной город?

— С верхнего яруса автобуса. — Мое мнение о докторе стремительно улучшалось. Мало того что был нетребователен, еще и доброту сумел проявить так, чтобы у меня не сформировался комплекс вины.

— Я покажу вам другой вид. Ехать совсем недалеко. — Чарльз завел двигатель. — Пристегнитесь.

Мы не произнесли больше ни слова до того момента, когда он чуть не задавил молодую женщину на улице Принцев. Она была очень пьяна и даже не повернула головы в нашу сторону, когда доктор, круто свернув, разминулся с ней всего на три дюйма.

Он выдохнул:

— Думал, я на нее наеду. Она перешла дорогу?

— Да. У машин на другой стороне было время притормозить. Если бы вы ее сбили, вашей вины в том не было бы. Она выскочила на дорогу прямо перед нами.

— Но ведь мои руки держали руль...

Я бросила взгляд на его руки. Раньше я не обращала на них внимания. У Чарльза были очень привлекательные, очень чувственные руки.

— Если бы вы ее убили, по существу, ответственность лежала бы на мне.

— Вы начали Первую и Вторую мировые войны? Даже если и так, почему вы лишаете меня права использовать свою свободу, как я считаю нужным?

— Вы напоминаете мне моего отца. — Света было достаточно, чтобы увидеть жесткость, словно сковавшую черты его лица. — Доктор Линси, это комплимент, а не выпад. Я очень люблю папу. Он мудрый и очень добрый. С ним я тоже не могу спорить. В отличие от него я мыслю недостаточно логично. Он может сплести вокруг меня словесную паутину. Я начинаю, думая, что стою на твердой почве, но к концу первого раунда, как сейчас, уже барахтаюсь в зыбучих песках. Надеюсь, вы ничего не имеете против моего объяснения?

— Напротив. А вы ничего не имеете против зыбучих песков?

— Слишком к ним привыкла.

Чарльз круто свернул с магистрали на темную узкую улочку, ведущую вверх по холму.

— Куда подевался город? Такое чувство, что мы в дикой местности за городом?

— Увидите.

Улочка, как выяснилось, заканчивалась открытым пространством на выровненной вершине холма. Он подъехал к громоздкому неосвещенному зданию.

— Что это?

— Обсерватория. Там, за верхушкой, прячется еще одна. — Чарльз потянулся назад, чтобы достать кожаную куртку. — Набросьте ее поверх вашего пальто, и мы прогуляемся.

К тому времени уже совсем стемнело и воздух стал на удивление холодным. Я узнала одинокую элегантность греческих столпов, подпирающих небо, недалеко от того места, где мы стояли.

— Я хотела прийти сюда.

— Не советую ни вам, ни любой другой женщине подниматься сюда в одиночку, тем более в темноте. Хотя ночью вид гораздо лучше. Там есть тропинка, огибающая вторую обсерваторию. Пойдемте, посмотрим вниз.

Мы шли по грубому голому грунту. На дорожке Чарльз остановился и отступил назад:

— Вот он, город Эдинбург.

Не город, а гигантский ковер, усыпанный как движущимися, так и неподвижными драгоценными камнями, количество которых увеличивалось по мере зажигания новых огней. Неосвещенный собор Святого Эгидия походил на мрачный клочок бархата. Сады улицы Принцев казались куском темно-зеленой замши. А над зеленью и невидимым Касл-Рок освещенные прожекторами Эдинбургский замок и дом губернатора напоминали золотые галеоны, плывущие к двойной нити желтых бриллиантов улицы Принцев.

Понятия не имею, сколько мы простояли там и когда медленно отошли и сели на скамейку. С нее открывался вид на район улицы Лейт — со старыми готическими зданиями, словно из сказки. В них, наверное, жили герои Ганса Христиана Андерсена. Лейт казалась еще одной, меньшей по размеру, светящейся мозаикой. А районы Портобелло и Джоппа — пальцем, указывающим на спокойные темные воды залива Форт. Там был даже лунный серп над темно-синей полоской далекого моря. Под месяцем, словно жемчужная капля, сияла звезда.

Доктор Линси закурил еще одну сигарету. Огонь, словно карикатура, исказил высоту его бровей, длину его ресниц, углы его высоких скул.

— Я подумал, вы захотите посмотреть на это.

Я задумчиво поглядела на мужчину. Ни поведение, ни интонация не указывали на осознание лечебного воздействия красоты спокойствия и доброты или того, что с его стороны очень великодушно разделить с посторонним человеком подобное глубоко личное эстетическое удовольствие. Я недолго поразмышляла над тем, почему доктор Линси делает все это для меня. Ответ меня не слишком интересовал. Было гораздо спокойнее просто сидеть, смотреть и наслаждаться видом в состоянии неведения.

Шагая по тропинке обратно, я спросила Чарльза, видел ли он Афины.

— Я не видела. Могут ли они сравниться с Эдинбургом?

— Афины прекрасный город, но... мое сердце принадлежит Эдинбургу.

По дороге домой мы беседовали о наших семьях. Он рассказал о матери, отчиме и двух младших сводных сестрах. У меня сложилось впечатление, что он очень любит свою семью, хотя он всего лишь произнес: «Мне доставляет удовольствие видеться с ними».

— Какое облегчение!

— Боюсь, я вас не понял.

— Облегчение услышать еще об одной семье, где не грызутся постоянно. После услышанных от друзей страшных историй о родительской антипатии и обездоленном детстве мы с Басси часто сами чувствовали себя обездоленными из-за отсутствия у нас этих считавшихся модными тогда аспектов жизни.

Чарльз улыбнулся:

— Думаю, именно этим довольно серьезно обеспокоена моя младшая сестра. Бедному ребенку шестнадцать лет. Ей нравится учиться в школе-интернате, она обожает Высокогорье. Мой отчим ушел на пенсию и перебрался обратно в горы.

— Руки чешутся побунтовать, хотя причин для бунта нет? Бедный ребенок!

— Однако она нацелена на получение образования в каком-нибудь, предпочтительно английском, университете, довольно умна и очень упряма, поэтому я не сомневаюсь, что сестра будет счастлива на баррикадах через несколько лет.

— Почему она нацелилась на Англию?

— Говорит, там кипит жизнь.

Я улыбнулась:

— Родители не будут возражать? — Он покачал головой. — А вы?