– Получается у тебя с твоей фермой? – с искренним любопытством поинтересовалась подруга.

– Кручусь, – улыбнулась в ответ Луиза.

Еще раз взглянула в бледное, почти изможденное лицо давней знакомой. Предложила спонтанно:

– Переезжай в Италию! Я тебя заместителем возьму. С перспективой стать партнером.

– Нет, что ты! – испугалась та. И добавила не слишком уверенно: – У меня и дома… все хорошо.

Русские (себя Луиза уже таковой не считала) с удивительным упорством держатся за свои цепи. А ведь когда-то – много лет назад! – именно у подруги имелись все шансы преуспеть. Не то что у нее самой: нищей, закомплексованной девочки из глухой провинции.

…Люстры в золоченом, предвкушающем действо зале мигнули в третий раз – и свет мгновенно погас. В Ла Скала представление начинают вовремя, никаких поблажек для опоздавших.

– Опера на французском идет, – предупредила подругу Луиза.

– Да ты что! А я специально итальянский освежала! Надеялась, что пойму хоть немного! – расстроилась та.

– Что поделаешь, Массне – композитор французский. А европейцы рьяно блюдут аутентичность, – объяснила Луиза.

И включила монитор с переводом.

– Удобно тут у вас. У нас над сценой слова пишут, – с легкой завистью вздохнула подруга.

– Зато у вас в Большом – роскошнее, – усмехнулась Луиза.

Отзвучала увертюра, раздвинулся занавес. Декорации действительно выглядели минималистски, если не сказать бедненько.

Но приятельница придираться (как любят русские) не стала.

Она смотрела на сцену, легонько постукивала по ручке кресла в такт божественной мелодии, и в глазах ее стояли слезы.

«Что же у нее случилось? Неужели несчастная любовь? В сорок-то с хвостиком?!» – подумала Луиза.

Когда-то они очень дружили, поверяли друг дружке самые сокровенные и страшные тайны. Но с тех пор минуло уже больше двадцати лет. Пути разошлись, жили они в разных странах и общались теперь совсем редко. Уже не потребуешь на правах надежнейшей конфидентки: колись, мол, что с тобой. Немедленно!

Оставалось только ждать, что подруга сама расскажет.

…В антракте дамы пошли исполнять обязательный ритуал. Взяли кислого шампанского, очень соленых (но бесплатных!) печенюшек на закуску и уселись на мягкий диванчик болтать.

Луиза улыбнулась подруге:

– Ну, рассказывай! Как ты? Как в России?

– Все по-старому, – отозвалась та. – Работаю. Там же. Надоело уже – сил нет. Бросить бы, заниматься чистой наукой… Но кому она сейчас в нашей стране нужна?

– А личная жизнь? – осторожно поинтересовалась Луиза.

– Ох, разве мне до того! – отмахнулась подруга.

И снова – перерезала ее лоб грустная складка.

Луиза не выдержала:

– Слушай, что у тебя стряслось?

– Нет-нет, все хорошо, – поспешно отозвалась приятельница.

Но в глазах ее вновь блеснули слезы.

Отвернулась, пробормотала:

– Прости. Что порчу тебе вечер. Мы же в оперу пришли. Наслаждаться, получать удовольствие!

– Прекрати, а? – слегка повысила голос Луиза. – Плевать на вечер, и на оперу тоже. Мы можем прямо сейчас уйти, сесть в баре и взять бутылку граппы. Немедленно рассказывай!

И подруга не выдержала:

– С Аленкой у меня проблема. Очень серьезная, – тихо произнесла она. – И я просто не знаю, что теперь делать.

Как врач и обещал, из клиники дочь вернулась домой.

– В школу отправлять ее не спешите, – напутствовал доктор. – И вообще – не дергайте. Пусть делает, что хочет.

Но девочка не хотела ничего. Сидела целыми днями у окошка, смотрела невидящим взглядом на улицу. И даже в тетрадке своей больше не писала.

– Аленка, давай сходим в кино! – теребила мать.

– Не хочу, – буркала в ответ дочь.

– Я купила вкусный торт к чаю…

И снова – равнодушный вопрос:

– Зачем?

Совсем за собой не следила, роскошные, медового цвета волосы свалялись, стали словно войлок. Включит мама телевизор – уставится в экран. Выключит – переведет взгляд на стену. И молчит. А ведь когда-то болтать могла без умолку. И смеяться. И бесконечно примерять наряды. Писала стихи, рисовала, сидела в чате, читала английские книжки, бегала на аэробику, краснела, когда получала эсэмэски от мальчишек, пела, танцевала. Жила полной жизнью. До того рокового дня, который перечеркнул их бытие надвое. На до – и после.

И оставлять все как есть было никак нельзя.

В этом мама не сомневалась.

Человека скучнее, чем его родительница, Сашка в мире не знал. Только два имелось у маман состояния: или работала, или занудствовала. И никаких, сколько он помнил себя, человеческих радостей не позволяла. Ни себе, ни сыну родному.

Она даже одевалась – глянешь, и от скуки аж зубы заломит. Кофточки блеклых расцветок, серые юбки, всегда одинаковая, бесформенная прическа. Что взять с училки! Мазер, многостаночница, преподавала у них в школе английский, русский и литературу. А еще бралась за переводы и даже чужие тексты перепечатывала, если находились охотники платить. Сашке казалось: в какое время ни выползи на кухню – хоть в два часа ночи, водички хлебнуть, хоть в семь утра, завтракать, – маменька вечно за столом горбится. То тетрадки школьные проверяет, то словарями обложится и переводит скучнейшую техническую заумь. Пока был маленький, еще пытался упросить ее порисовать с ним, поиграть, в салки побегать. И с раннего детства же запомнил: вечно укоряющий взор, недовольный тон:

– Саша, какие игры?! Мне нужно работать.

Однажды – уже подростком – не выдержал. Спросил:

– Слушай, ты вообще умеешь жизни радоваться, улыбаться хотя бы?!

Ждал, что разозлится, велит не задавать глупых вопросов, однако мать лишь вздохнула:

– Когда-то умела. Душой компании была.

– А почему разучилась?

– Жизнь, Сашка, такая. Не до смеха. Думаешь, легко две ставки тянуть, да еще подработки?

Впрочем, сколько ни пахала, а жили они так себе. В отпуск мама никуда не ездила, а его на каникулах отправляла только в детские лагеря (если удавалось льготную путевку достать). Телевизору – лет сто, все краски выцвели, компьютера или даже простенького смартфона у Сашки не имелось. Пытался влиять на мать, укорял:

– Что за жизнь у нас с тобой! Вообще никаких удовольствий!

Но матушка сухо ответствовала:

– На удовольствия нужны время и деньги. А я одна нас обоих кормлю. Плюс плачу за твою гимназию!

Впрочем, Сашка не сомневался: даже будь у мамаши лишние деньги и время, все равно не станет она развлекаться. Может, когда-то и была хохотушкой, но сейчас жизнь прижала. Скрытной родительница стала, сухой, нерадостной. Никаких подруг, никогда в доме у них не устраивалось вечеринок, не бывало спиртного. Даже на Новый год обходилась единственным бокалом шампанского и самым началом «Огонька», а уже в час ночи отправлялись спать.

Покуда Сашка был мелким, приходилось терпеть: бесконечные уроки, английский, режим и скучные фильмы по телеканалу «Культура».

Но теперь он вырос – целых пятнадцать! – и против маминой диктатуры восстал. Все чаще, с разрешением или без оного, сматывался из дома. Тусовался с друзьями, смотрели нормальное кино по ди-ви-ди, задирали девчонок, учились курить, резались в карты. Маман скандалила, постоянно гонялась за ним: то с «Островом сокровищ» на английском, то с идеей, чтоб он тоже шел подрабатывать. На почту, за три тысячи в месяц – смех!

Сашка мамину идею зарубил на корню: пусть родительница сама горбатится за копейки. А он для себя уже решил, что специальность будет получать простенькую, но денежную. Автослесарь, установщик кондиционеров, даже повар – если нормально устроятся! – получают в разы больше, чем школьная училка свободно владеющая английским.

А пока что удалось наврать, что ему уже семнадцать, и устроиться барменом. Точнее, мальчиком на побегушках при бармене. Подавал бутылки, мыл стаканы, смотрел, как смешивают коктейли. К чаевым сопляка, конечно, не допускали, но пресловутые три тысячи он влегкую зарабатывал за неделю! Хоть джинсы себе нормальные смог купить и пару правильных маек, а теперь копил на комп.