Между тем, по прошествии двух месяцев после сожжения мнимого Карачунова тела случилось мне быть на охоте; пущенные гончие собаки в лес для поднятия из нор пугливых зверей подняли в малом расстоянии от меня большой лай, что, побудив меня и охотников моих думать, что они нашли зверя, понудило нас к ним скакать. Проехав несколько сажен, увидели мы на дереве красного цвета мартышку, на которую смотря, лаяли мои собаки. Таковой цвет на обезьяне показался мне чудным, а наипаче умножилось мое удивление, когда сей зверек начал кидать на меня печальные взоры и телодвижениями своими старался мне показать, что он требует моего покровительства. Будучи от природы жалостлив, согласился я охотно помочь обезьяне, вследствие чего приказал я собак отогнать, а ее снять с дерева. Когда ж ее сняли и принесли ко мне, то начала она взглядами и движениями своими изъяснять мне свою радость и благодарение, что меня столько тронуло, что определил я иметь ее первым моим увеселением. Получив такую хорошую добычу, не хотел я продолжать более звериной ловли и поехал в свой замок.

Приехав в оный, первое мое старание было велеть ее покормить. Сия милость удвоила веселье ее и благодарность, которые старалась она мне показать знаками; при всем том казались мне оные принужденными, и задумчивость ее, которая за ними последовала, дала мне приметить ее грусть. Я старался ее утешить, но она, прижав лапы к своему сердцу, воздыхала и, показывая на моих придворных, трепала себя по груди. Сии знаки заставили меня рассуждать, что бы такое хотела она мне ими изъяснить, и наконец, по многих размышлениях, пришло мне в голову испытать помощью моей книги, не человек ли какой превращен в нее. Сия мысль столь утвердилась ц моем воображении, что я тот же час предприял ей сделать опыт. Чего ради, приведя ее в сей кабинет, взял я мою книгу и, сыскав в ней ту статью, которая поучает, какими должно словами разрушать очарование, прочел их над ее головою. Лишь только я окончил чтение, как обезьяна исчезла, а вместо ее предстал передо мною человек в подобном вашему одеянии; он бросился к моим ногам, благодаря меня наичувствительнейшими словами за подание ему прежнего вида. Сие превращение весьма меня удивило и побудило любопытствовать, кто его привел в такое уничижительное состояние. Он охотно согласился рассказать мне свою повесть и объявил, что он Вельдюзь, Полотский князь.

— Как, государь мой! — вскричал с восхищением Светлосан, прервав его речь. — Так это был мой зять?

— Он, точно, — ответствовал Видостан, — и вот что, по унесению его химерою, с ним случилось.

Сие крылатое чудовище, — продолжал Видостан, — подхватя его, поднялося столь высоко, что он потерял из виду землю, и летело столь быстро, что скорое стремление воздуха и притом ужас захватили у него дыхание и лишили чувств. Напоследок, когда он опамятовался, то увидел себя на пространной каменистой степи, коей конца не мог он усмотреть. Сие зрелище в таковой привело его страх, что он опять упал в обморок. Наконец, пришед паки в чувство, стал он рассуждать, что ему зачать в сей крайности; сие размышление завело его в глубокую задумчивость, из которой извлекло его стенание. Он оглянулся туда, откуда оное происходило, но только не мог ничего усмотреть, что страх его еще более умножило. Между тем стенание продолжалося, к коему мало-помалу Вельдюзь привыкая, осмелился напоследок уведать его причину.

Чего ради, следуя на сей жалобный голос, пришел он к зеленому камню, на котором сидела преужасной величины ядовитая жаба. Камень, который она покрывала, трепетал под нею и, испуская стон, произносил иногда жалобы человеческим голосом. Сие чудо опять привело в ужас Полотского князя, однако ж любопытство его одержало над оным верх. Отважился он изведать сию тайну, но не знал, каким образом то учинить; сомневался он спрашивать о том у камня, думая, что он ему ответствовать не может, хотя и произносил некоторые слова на персидском языке, но другой дороги к узнанию сего чуда ему не оставалось. Персидский язык он разумел, и так не трудно ему было на оном изъясниться, чего ради, приступая к нему, спросил у него, что он такое и о чем приносит жалобы.

— Я был подобный тебе человек, — ответствовал ему камень, — и жалуюсь на несчастное мое состояние, в которое привел меня лютый волшебник со всеми моими подданными. Ежели сердце твое, — присовокупил он, — удобно к жалости, если человеколюбие природно тебе, незнакомец, так избавь несчастного владетеля от сего ужасного бремени, которое его терзает и очарование его удерживает.

— Как же я могу это сделать? — спросил его Вельдюзь, коего робость при каждом камневе слове усугублялась.

— Это нимало не мудрено, — ответствовал ему камень, — вооружись только бесстрашием и сбрось с меня ужасную сию жабу.

Просьба сия весьма поколебала смелость Вельдюзеву: боялся он отважиться на столь опасное предприятие, которое самому ему угрожало смертью. Он бы скорее покусился на оное, ежели б имел при себе оружие, но похищение его случилось в такое время, когда он к браку, а не к сражению готовился; следственно, и вооружаться не имел причины. Долго сожаление его боролось с робостью; выискивал он разные способы погубить лягушку; иногда хватался за камни, которыми усыпана была степь, но и те отказывали ему в помощи, ибо не мог он никак отделить их от земли. Между тем камень не переставал его просить об избавлении своем словами и стенанием, что в Вельдюзе умножало сожаление и терзание совести, которая укоряла его медлением во вспомоществовании несчастному. Приходило ему на мысль, что бедная его Милослава и он сам могут подвергнуться подобному же злоключению; вообразилось ему и то, что хотя он и не подаст сему несчастному помощи, однако ж не избудет смерти, которую бесплодная сия пустыня ему приуготовляет; припомнилось ему и пророчество Полелино, которое по тех пор не обещало ему с невестою его благополучия, пока не спасет он столько же несчастных князей от смерти, скольких лишил жизни своим свирепством. Сии размышления начали напоследок укреплять его смелость и ласкать надеждою, что он поступком сим может несколько умилостивить разгневанных на него богов.

Утвердившись в сих мыслях и призвав на помощь Чернобога, подошел он смело к жабе, дабы сорвать ее с камня. Лягушка, усмотрев его намерение, начала ужасным образом дуться и, бросая на него пламенные свои взгляды, устрашала его изблеванием на него яда, которым она вся была наполнена. Сие несколько было его по-остановило, но белый его дух, приставленный к нему на добрые дела, умножая в нем сожаление, возбуждал его к бесстрашному исполнению сего предприятия. Воспаленный поощрением его, Вельдюзь бросился без страха на жабу и, схватя ее, начал тащить с камня, за который она весьма крепко держалась. Сколько употреблял полочанин силы на сорвание ее, столько она его грызла и зияла на него пламенем, дабы его отогнать. Однако же Вельдюзь, сколько ни был ею терзаем, не оставлял ее и наконец, ополчась всеми силами, сорвал ее с камня. Тогда лягушка, превратясь в превеликого слона, вскричала к нему преужасным голосом: «Ты победил, несчастный, и разрушил очарование сего персиянина и его подданных, но за то сам от повелителя моего претерпишь месть, лютейшую сто крат его наказания». Окончив сии слова, слон схватил его своим хоботом и помчался с ним весьма быстро.

Великодушный Вельдюзь хотя и обманулся в своем мнении, что, спасая другого, уменьшит свое несчастье, однако ж не каялся, что избавил государя с целым его владением от вечного стона, и соглашался охотно потерять свою жизнь за спасение многих несчастных. Едва сие он подумал, как услышал следующие слова, нисшедшие от пламенного облака: «Злоба привлекает наказание, а добрые дела награждение» — ив самое то время слон исчез, а он очутился в прекрасной долине, которая усыпана была благовонными цветами и окружена плодоносными деревьями. При виде сего приятного позорища страх его исчез и наступила радость; пал он на колени и приносил благодарность свою всем богам, а наиболее тому, который его столь чудесным образом исторгнул из челюстей смерти.