И профессор Бурунов, чрезвычайно довольный самим собой, гордо сошел с трибуны.
В зале ощущалось некоторое замешательство.
Недоумение овладело людьми и у многих видеоэкранов.
— Как же все это понимать, дорогая моя Надюша, наделавшая такой переполох в храме науки? — спросила Елена Михайловна, чуть сузив улыбающиеся, но прячущие тревогу глаза.
— Я не верю Пи. Просто Константин Петрович воспользовался его фокусами в своих целях. А Пи может все что угодно подсчитать и решить. И в любом плане. У этих электронных мудрецов, как мне кажется, намечается переход от «электронной мудрости» к «биолазерной перемудрости».
— Значит, его стихотворные расшифровки неверны?
— Конечно! Никогда машина не сравняется с человеком, потому что в состоянии лишь отсчитывать по указке варианты, и никогдане поднимется до интуиции ученого, поэта, влюбленного человека, наконец! Компьютер может «думать», но не «придумывать»! «Гадать», перебирая все возможности, но не отгадывать с ходу! Только человек, а не Пи и ему подобные, способен вообразить и крикнуть «Эврика!» — «Нашел!».
— Слушая вас, Наденька, я глубоко понимаю своего Никиту. И все-таки что же теперь будет?
— Ах, если бы я знала! — воскликнула Надя. — Я взяла с него слово не улетать в безвременье, но улетать надо, ведь правда, надо? — И Надя подняла на Елену Михайловну снова влажные глаза.
— Не знаю. Мне он такого слова не давал.
Юпитер, то есть президент Объединенной Академии наук, сразу после выступления профессора Бурунова объявил перерыв в заседании президиума.
В кулуарах разгорелись страсти.
— Извините меня, коллега, но теории не могут приниматься или отвергаться по мановению руки с учетом одного факта. В основе научных выводов должна лежать статистика. Нужна длительная, вдумчивая работа.
— Трудно согласиться с вами, имея в виду создавшуюся ситуацию. К сожалению, время не ждет.
— Для фундаментальной науки сиюминутные доводы не могут иметь значения.
— И вы не одобряете мужественный поступок академика Зернова?
— В благородстве ему никто не откажет…
— Но? Вы, кажется, не договорили?
— Я договорю с трибуны президиума.
— Нет-нет! — вступил еще один голос. — Что ни говорите, а интуиция — главный двигатель научного прогресса!
— А что такое интуиция? Это объективная реальность? Ее можно исследовать, пощупать, определить?
— Это веха мысли летящей!
— Красиво, но убедительно ли?
— Так лететь звездолету спасать терпящих бедствие или не лететь?
— Даже по теории абсолютности ему следовало лететь.
— А в соответствии с теорией относительности не лететь, а улетать навсегда. Как же быть?
— А вы посмотрите вон туда. Там стоят трое звездолетчиков. Едва ли у них стоит так вопрос. Они все равно улетят.
Поодаль действительно стояли Бережной, Вязов и кажущийся рядом с двумя великанами мальчиком американский космолетчик Генри Гри.
Он говорил тенорком своему командиру и другу-штурману:
— Обязан признаться. Выступление мистера Бурунова позволило мне легче дышать.
— Это с чего же? — осведомился Бережной.
— Четыре года! Гарантированные нам четыре года спасательного рейса — вот что я желал иметь в виду.
Вязов усмехнулся:
— И ты думаешь, Генри, все уже доказано?
— Я хотел бы такого.
— Поживем — увидим, — пожал плечами Никита.
— Чтобы увидеть, будем смотреть! — тоненьким голосом с особым ударением произнес американец.
Мимо них прошел сам Юпитер в сопровождении приглашенных им в свой кабинет академика Зернова и его неожиданного оппонента профессора Бурунова.
Академик Зернов кивнул Бережному, как старому знакомому, и улыбнулся Никите, который ночью доставил на дачу его Надю. Генри Гри он не знал, но все равно поздоровался с ним.
— Итак, — усадив гостей в мягкие кресла, произнес Юпитер. — Идя по коридору, вы могли слышать реплики спорящих коллег. Я хотел бы до начала продолженного заседания услышать от вас, почтенных собратьев по науке, что скажете теперь друг другу вы оба, еще вчера слитые в совместных взглядах и действиях?
Академик Зернов провел рукой по волнистой седой бороде.
— Ценю полемическое искусство Константина Петровича, его неиссякаемую выдумку, и благодарю его также за заботу о моем авторитете, превысившую мою собственную. Что же касается гипотезы о тормозящих свет областях космоса, то она мне представляется надуманной и привлечена лишь ради полемики.
— Позвольте, позвольте, Виталий Григорьевич! — горячо заговорил Бурунов. — Я стремился утвердить ваш авторитет даже вопреки вам самим, а вы чуть ли не обвиняете меня в личной заинтересованности!
— Именно это я и имел в виду, уважаемый профессор.
— Ну что вы, Виталий Григорьевич! Всем известно, как я предан вам и вашей семье!
— Преданным надо быть лишь науке.
— Ну зачем так! Я же всей душой! Вы сами учили меня сомневаться, прежде чем делать вывод, считать сомнение — прологом научного поиска.
— Прологом, но не эпилогом. Сомнение должно сопутствовать интуиции, о которой только что в коридоре говорили наши коллеги.
— Но согласитесь, Виталий Григорьевич, что для принятия вновь давно отвергнутой теории относительности мало одного факта!
— Но совершенно достаточно для принятия решения о спасении гибнущих в космосе людей.
— Спасатели могут лететь, вооруженные и теорией абсолютности.
— Нет, не могут. Им нужно учесть релятивистские эффекты и иной масштаб времени для маневра при спасении гибнущего звездолета.
Юпитер сидел в каменной позе и молча слушал спор ученых. Наконец произнес:
— Ваше несогласие друг с другом правомерно. Я предвидел такие расхождения при анализе принятых из космоса в Англии обрывков чьей-то речи. Земным радиотелескопам слишком мешают посторонние шумы. А потому я обратился в Международный космический центр в Гималаях с просьбой изучить в ускоренном воспроизведении возможно записанные на заоблачном радиотелескопе космические сигналы в интересующем нас диапазоне.
— О, если бы удалось их уточнить! — воскликнул Бурунов. — Я первый, служа науке, сделал бы выводы!
Академик Зернов хмуро посмотрел на него.
Созданный в прошлом, XX веке международный космический центр был расположен у подножия Гималайского хребта.
В неимоверной выси, за облаками, куда не залетали и орлы, работала его космическая радиообсерватория, обслуживающая все космические рейсы.
Главный радиоастроном, смуглолицый и бородатый Ромеш Тхапар, любил говорить, что он гордится тремя обстоятельствами, связанными с высотной радиообсерваторией. Его телескоп ближе к звездам, чем все земные. Радиообсерватория даже выше сказочной Шамбалы, которая находилась где-то здесь в горах, синих с белыми шапками, но скрыта легендарным туманом, недоступная для всех непосвященных, и наконец, острил завзятый альпинист, все дороги из радиообсерватории ведут вниз.
Он жил уже пятый год в «заоблачном эфире», как любил он выражаться, вдвоем с женой и двумя помощниками, которые сменялись (в отличие от жены) каждые полгода. Радиотелескоп круглосуточно ощупывал Вселенную. Здесь не было никаких земных радиопомех. И на гималайской высоте, в единственном месте в мире, существовала идеально чистая связь с космосом. («Как в Шамбале», — шутил ученый.).
Потому Ромеш Тхапар, любивший, когда помощники льстиво называли его «манхатма Тхапар», поручил жене и «мальчикам», кстати сказать, изрядно бородатым (брились здесь лишь перед спуском на землю), проверить все записи радиотелескопа в те дни, которые указаны англичанами из Мальбарской радиообсерватории.
Несколько дней и ночей без устали трудился маленький заброшенный за облака коллектив.
И вот с одной из гималайских вершин, неподражаемо запечатленных замечательным художником прошлого века Николаем Рерихом, зазвучала сенсационная, обращенная ко всему миру радиограмма:
