Я спросил, что она сказала еще. Женщина ответила:

– Ничего. Она была без сознания, а когда пришла в себя, сказала это, а потом она уже не могла говорить, только плакала. Ну, а потом… умерла.

– Почему… умерла? – спросил я машинально.

Ответ был неожиданным:

– Ее убили!

Сирье убили дома, ей нанесли два ножевых удара в грудь. Произошло это ночью, и все же утром она была еще жива. Нашла ее тетушка, приехавшая к ней в тот день из деревни. Это та самая женщина, которая открыла мне. Сирье доставили в больницу, и там она к вечеру умерла.

Кто ее убил? Этого никто не знает.

Похоронили ее муж и товарищи из института. Женщина проводила меня на кладбище. Я отнес Сирье шишки.

Смерть Озе…

Ставлю эту пластинку уже сотый раз, слушаю, слушаю ее. И мне кажется, что в самую страшную минуту я здесь, около нее, вижу ее полные слез печальные глаза, целую ее в последний раз, облегчающей последнюю боль. И вот она умирает… умерла. Ее нет.

Она подставила мне свое маленькое, слабое плечо, хотела поддержать, надеялась на счастье и поплатилась за это жизнью. Я знаю, ее убили люди Ораса. Я в этом уверен. Они боялись ее как свидетеля, ведь они пытались через нее поймать меня. А я, спасая свою жизнь, оставил ее, сбежал из Таллина…

Осколки разбитой вазы не принесли счастья Сирье.

Можно слезами выплакать горе, но нельзя никакими словами описать его…

Сирье – моя жертва. Она умерла из-за меня. Я приношу людям лишь горе, а иначе и быть не может. Люди – это общество, а я один. Тот, кто хочет быть полезным своим близким, кто хочет жить с ними, любить их и быть любимым, тот должен быть человеком, жить в обществе. Сирье погибла. А я остался, чтобы дальше причинять людям горе. К черту все мои «системы», к черту Пузанова, Реста и прочих! Нечего дрожать за свою паршивую шкуру. Отныне я не боюсь ни Ораса, ни милиции. Поймают? Ну и ладно, все равно этого не минуешь. Но прежде я должен найти Ораса и рассчитаться с ним. Иначе я не мужчина, иначе я не человек.

Бегают мальчишки, маленькие:

– А ну, не догонишь!

И бежит один карапуз за другим. Им по пять-шесть лет. Бегают они взад-вперед, соскакивая с тротуара, того и гляди попадут под машину – и машины мчатся мимо беспрерывным потоком. Прохожий гражданин хватает одного из них за ухо и загоняет во двор соседнего дома.

– Во дворе играйте, нельзя на улице.

Он уходит. Мальчишки во дворе.

Они не его дети. Все проходили и ничего малышам не говорили. И он мог пройти. Но подумал, что, если один из них попадет под машину, в какой-то семье будет горе. Это был хороший человек.

Южная самба. Я в нее влюблен. Меня привлекает темперамент и какой-то особый характер ее – настойчивый, живой, определенный. Я ничего об этой музыке не знаю, но люблю ее. Интересная штука – жизнь: кто-то написал музыку, не подозревая, что какой-то совсем серый человечишка будет слушать ее много раз в день… Эта музыка как будто говорит о том, что, хотя на свете есть смерть, есть также и жизнь, и ей, южной самбе, наплевать на смерть, она создана для жизни, она – жизнь. Слушая ее, я как будто вижу всю жизнь, которая, покачивая бедрами, танцуя, надвигается на меня. Она голая, натуральная, без прикрас – жизнь, такая, какая есть. Немного страшная, но удивительно хорошая; та самая жизнь, в которой, страдая, живу и которую за все плохое и хорошее все же люблю.

Сегодня хоронили девушку, которая умерла от сифилиса и еще от какой-то другой болезни. Девушка их скрывала, вот они совместными усилиями и уложили ее в гроб. Я знал эту девушку. Встретил я ее как-то на окраине города. Она сидела на бревнах, уложенных рядом с тротуаром, и курила. На вид ей можно было дать лет пятнадцать. Она была бледная, в лице ни кровинки.

Я спросил:

– Куришь?

– Курю, – ответила она.

– И водку пьешь?

– Пью, а что? – сказала она.

– Зачем? – спросил я.

– Хочу, – ответила она.

– Отец знает?

– Перебьется, – ответила девушка.

Она была светловолосая, в голубых глазах враждебность ко всему окружающему, и, если бы не платье, бедное, но с претензиями на какой-то стиль, ее можно было бы принять за сектантку, такая она была угрюмая и бледная. – А мама, – продолжал я, – знает?

– Она сама курит, – ответила девушка. – В нашей компании все курят.

Я поинтересовался, большая ли у них компания и сколько лет самому старшему. Оказалось, что компания небольшая, что самому старшему двадцать два, а самой младшей пятнадцать, ей же – семнадцать.

Я начал убеждать ее бросить эту вредную компанию, она слушала меня явно насмешливо и наконец сказала:

– Попался бы ты нашим парням, они бы тебе показали «вредную компанию». Эх ты, а я думала, ты меня в ресторан приглашаешь…

На том мы расстались. Но вскоре после этого я шел вечером через тот же парк и набрел на шайку молоденьких девчат и парней, сидящих на скамейках в аллее. Чей-то голос произнес:

– Это тот самый тип…

И передо мной с угрожающим видом стали два молодых парня.

– Так, по-твоему, наша компания паршивая? – спросил один из них, а все остальные вызывающе засмеялись.

Они думали, что мне будет не по себе… Но они не знали, что бить таких щенков для меня одно удовольствие. Не успели они ахнуть, как я их расшвырял. Потом мы нашли общий язык. Кто-то сообразил, что я «свой», они стали бормотать извинения, мол, ошиблись, приняли меня за кого-то другого.

Потом я часто встречал Натку (так звали эту девчонку), однажды она сказала, что бросила курить. Так ли это? Но она так сказала и при мне никогда не курила. К сожалению, она была уже давно не девочка, следовательно, лишь о дружбе между нами не могло быть и речи: я был для нее мужчиной, но она для меня не была женщиной, потому что я любил Сирье.

Постепенно я узнал кое-каких ребят из этой компании, они при встрече со мной стали приветливо здороваться, и вот вчера на улице ко мне подошел паренек и сказал:

– А Натка-то умерла, завтра хоронить будут. Отец плачет, а мать пьянствует.

Жалко мне ее, она не успела еще пожить, глупышка, о чем-то мечтала, что-то воображала и вот умерла, а ее мама пьянствует. Она хотела, чтобы я любил ее, а я любил Сирье. Так бывает, мы часто любим тех, кто не любит нас.

А южная самба звучит все равно – любят люди или ненавидят, живут или умирают. Южная самба – это жизнь, бесстыжая, милая жизнь, с которой расстаться никому не хочется.

Шел по улице и увидел бежавшего мне навстречу человека в приличном темном костюме. Опасливо стреляя взглядом по сторонам, он бежал изо всех сил, стремясь оторваться от пожилого полного лысого человека, бежавшего тоже изо всех сил за ним. На лице полного человека злоба, глаза устремлены вперед, в них лишь одно желание: догнать, поймать, уничтожить! Он бежит тяжело, дышит часто и хрипло кричит:

– Держите! Держите его!

Расстояние между ними не сокращается и не увеличивается. Молодой человек в темном костюме перебегает мостовую. Он тоже дышит часто, в его глазах, беспомощно шарящих вокруг в поисках спасительной лазейки, страх, безумный страх, в них только одно желание: скрыться, спастись. Он исчезает за углом, вслед за ним, по-прежнему хрипло выкрикивая: «Держите! Остановите!», исчезает также полный гражданин.

Что мог совершить парень в темном костюме? Конечно, какую-то гадость, иначе зачем ему было спасаться бегством средь бела дня. Как он бежал… Какие глаза… Бог ты мой, какое унижение – так бежать, с такими сволочными глазами.

Темно здесь и одиноко, безлюдно и грустно. Одиночество всегда грустно Вот там внизу, где светят миллионы маленьких огоньков, – жизнь, миллионы жизней, миллионы судеб, похожих и непохожих на твою; там, внизу, город, собирающийся засыпать после трудового дня; там мир необъятный и сложный. Чтобы понять его, нужно много знать, а у тебя еще только-только появляются в голове кое-какие мыслишки, совсем еще робкие, неуверенные. Ты здесь высоко, точно стоишь во вселенной, будто отделившись от земли в космическом пространстве.