— А я знаю, — сказала она. — Свобода — она как эта ночь. Свобода — это любовь.

— Может быть, — подумав, согласился Лозовский. — Женская красота — это тоже свобода. Женская нагота. Она неподцензурна. Она уравнивает всех.

— Обними меня, — попросила она. — Крепко.

А потом сказала:

— Этой ночью мы были свободными. Потому что больше мы не встретимся никогда.

В семь утра под окнами гостиницы нетерпеливо засигналил аэродромный автобус, через час самолет взлетел и приземлился в Тынде, где в одиноком вагончике на стадионе сатанела от безделья съемочная группа Центрального телевидения, опухшая от портвейна «Агдам».

Фильм в конце концов сняли. Как бывает всегда, от сценария Лозовского почти ничего не осталось. Как бывает не всегда, но довольно часто, в процессе работы над фильмом сценарист и режиссер разругались вдрызг.

Настолько, что после съемочного периода Толкачев потребовал отстранить сценариста от дальнейшей работы, сам написал дикторский текст и настоял, чтобы на сдачу Лозовского не вызывали. После серии доделок картину приняли и поставили в программу на 29 октября, в день рождения комсомола.

За два дня до премьеры Лозовскому позвонил его приятель, режиссер кронштадтского фильма, и сообщил:

— Видел твой шедевр. Эпохальная хреновина. Но оценочная комиссия почему-то дала ему только вторую категорию. Толкачев заявил, что это идеологическая диверсия и принижение роли Ленинского комсомола и этого он так не оставит. Но что самое замечательное: в титрах тебя нет, а есть автор фильма Вадим Толкачев.

— То есть как? — возмутился Лозовский.

— А вот так.

Первым побуждением Лозовского было немедленно позвонить в «Экран», но он вовремя вспомнил совет Толкачева не мыслить шаблонно. Дождавшись премьеры, внимательно посмотрел шедевр и убедился, что в титрах его фамилии действительно нет. На следующий день приехал в Останкино и преподнес вобле «серебряный костыль», какими на БАМе одаривали всех гостей.

— Я уже понял, что вы не хотите меня усыновить, — сказал он. — Но разве это причина, чтобы вычеркивать меня из титров фильма?

— Дикторский текст написал Толкачев, — холодно напомнила вобла. В конфликте между сценаристом и режиссером она взяла сторону режиссера, не вникая в конфликт, но рассудив, что на этом этапе без сценариста можно обойтись, а без режиссера нельзя.

— Правильно, — подтвердил Лозовский. — Но сценарий написал я.

— Вы и значитесь как автор сценария.

— Где же это я значусь?

— А разве…

— Представьте себе.

— Не может быть! — заявила вобла и затребовала монтажные листы. Не обнаружив в них фамилии Лозовского, приказала принести пленку в просмотровый зал. Но и на экране Лозовского не мелькнуло.

— Как же так? — растерянно спросила она. — Как это могло получиться?

— Цусима! — объяснил он с лицемерным сочувствием.

— Подождите меня, — распорядилась вобла и ринулась к главному редактору.

Смятение ее было понятно. Наличествовало грубейшее нарушение авторских прав. Лозовский не очень понимал, какими неприятностями это может грозить «Экрану», но вобла, судя по всему, понимала. Не было ее минут двадцать.

— Мы приносим вам свои извинения, — со скорбным видом сообщила она. — В порядке компенсации мы заплатим вам и за сценарий, и за дикторский текст.

— Хорошенького вы обо мне мнения! По-вашему, я работал из-за денег? А слава? Я надеялся, что после этого фильма меня будут узнавать на улицах москвичи и гости столицы. А что теперь? Так и буду ходить неузнанным?

— За сценарий и за дикторский текст мы заплатим вам по первой категории, — выложила она главный козырь.

— Вы хотели сказать: по высшей, — поправил он.

— Лозовский, вы наглец!

— Это вы мне уже говорили. Так как насчет высшей категории?

На этот раз совещание у сома длилось дольше.

— Получите по высшей, — вернувшись, проинформировала вобла. — Довольны?

— Конечно, нет. Но чего не сделаешь ради ваших прекрасных глаз!

— Убирайтесь к черту.

— Только один вопрос. Сомневаюсь, что в смете фильма остался хоть рубль. Откуда же вы возьмете деньги на высшую категорию?

— Не ваше дело!

— А все-таки?

— Из постановочных Толкачева!

— Передайте ему привет, — попросил Лозовский. — И посоветуйте в другой раз не мыслить шаблонно.

Через некоторое время, получив в «Экране» гонорар, он заехал в редакцию своего бывшего журнала, чтобы раздавить с приятелями бутылец армянского коньяка и договориться об очерке о молодом строителе, молодом воине или молодой ткачихе, с которыми познакомился во время съемок. А лучше — о нефтянике, начальнике управления из Нижневартовска Борисе Федоровиче Христиче, о котором на выпускном вечере в зейской школе упомянул первый секретарь райкома партии. Из комсомольского возраста Христич давно вышел, но работала у него молодежь, так что привязка к молодежному журналу была: Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, мудрый наставник, эстафета поколений и все такое.

Настоящая же причина, по которой Лозовский хотел о нем написать, заключалась в том, что Христич был на ножах с Тюменским обкомом партии. Обком требовал как можно больше нефти, а Христич упирался: обводняются горизонты, месторождения губятся. Лозовский рассчитывал, что публикация очерка о нем в журнале ЦК ВЛКСМ с тиражом в полтора миллиона экземпляров послужит для обкома знаком, что Христича лучше не трогать.

В коридоре Лозовский столкнулся с главным редактором Альбертом Поповым. Тот кивнул:

— Зайди.

Беспородное лицо Попова с рыхлым носом и словно бы плохо вымытыми волосами, сваливающимися на тусклый лоб, было исполнено дружелюбия и снисходительного сочувствия преуспевшего в жизни человека к неудачнику.

— Как жизнь? — участливо поинтересовался он, рассматривая Лозовского через пространство письменного стола и пытаясь усмотреть на его длинном заспанном лице следы хронического недоедания.

— Все о'кей, Алик, лучше не бывает, — жизнерадостно сообщил Лозовский и небрежно помахал извлеченной из кармана тугой пачкой двадцатипятирублевок.

Из этих денег шестьсот нужно было отдать жене, триста двадцать за комнату за четыре месяца и двести рублей долга. Так что в сухом остатке было не так уж много. Но он не стал посвящать Попова в эти мелочи жизни. Вместо этого потянулся через стол и с чувством пожал ему руку:

— Спасибо, Алик. Огромное тебе спасибо. За то, что ты меня не удерживал. Творческая работа — это, я тебе доложу, потрясающая вещь. Просто потрясающая.

— А конкретно? Чем ты конкретно занимаешься? — нервно спросил Попов. — Вчера, позавчера? Конкретно!

— Последнее время я конкретно работал над документальным телефильмом «Ты на подвиг зовешь, комсомольский билет», — поделился Лозовский своими достижениями.

С лица Попова сошла напряженность. Он с облегчением откинулся на спинку кресла и посмотрел на собеседника с нескрываемой иронией:

— И это называется творческая работа?

— Видишь ли, Алик, я думал над этим. Да, думал. И вот что понял. Я занимаюсь делом гораздо более важным, чем творчество. Несравнимо более важным и более вдохновенным.

— Каким же?

И Лозовский сказал. То, над чем действительно думал. То, что действительно понял. То, что оправдывало всю его мелкую, сорную, лишенную, как иногда казалось ему, цели и смысла жизнь. То, что останется с ним навсегда.

Он сказал:

— Я борюсь за свою свободу.

«Больше в этом журнале меня не печатали никогда».

Такой фразой Лозовский всегда завершал эту байку, которую в очищенном от лишних подробностей виде рассказывал при случае в застолье в Доме журналиста. Его рассказ пользовался неизменным успехом. Возможностью не ходить каждый день на работу и не писать статей за секретарей ЦК — этим в те времена и исчерпывался смысл слова «свобода». А что такое правда, даже не обсуждалось, среди профессиональных журналистов это считалось неприличным, как петь про зеленый маун.