До того мгновения, когда он снова должен был обрести человеческий облик, оставалось еще несколько часов…
Ксин был бессилен. Он мог лишь ждать, положив голову на край постели, а Тени Смерти уже проникли сквозь стены и танцевали в комнате.
Рука Старой Женщины поднялась и легла на его голову. Она гладила короткую шерсть, почесывала за ушами. Наткнувшись на засохшую кровь волколака, она на мгновение застыла. Потом он снова ощутил слабеющую ласку. Ксин понял, что она обо всем догадывается.
Шло время, и ничего не менялось, только Тени уже почти касались его самого. Он закрыл глаза, чтобы не смотреть на них.
– Я рада, что ты рядом со мной, – внезапно услышал он ее отчетливые слова.
Эти слова оказались последними. Рука, лежавшая на его голове, бессильно упала. Он отступил на шаг – Старая Женщина лежала с закрытыми глазами и уже не дышала. Тени исчезли.
Будь он волколаком, может быть, он сейчас бы завыл, но он не умел даже плакать, зато умел любить…
Наклонившись, он начал лизать ее стынущую руку. Добрую руку, которая, хотя и никогда не причиняла ему боли, покрыта была сетью глубоких шрамов – старых следов его клыков и когтей.
Он сидел, словно одеревенев от горя, и даже не заметил прошедших часов. Лишь легкая дрожь, сотрясшая все его тело, напомнила ему о том, что должно было произойти через несколько мгновений…
Где-то в глубине мозга возникла тупая боль и начала расти, пульсируя алым пламенем. Она росла, вздымалась, распирая череп, и внезапно, словно ледяная молния, выстрелила вдоль позвоночника. Ксин издал сдавленный стон и упал, конвульсивно дергаясь. Морду и лапы охватил живой огонь. Кости изгибались, словно ветки, а мышцы попеременно то распухали, то затвердевали. Зубы отступали в глубь челюстей, длина которых сокращалась судорожными рывками. Ему казалось, будто ему выдирают глаза, перемалывают пальцы и ноги. Шерсть по мере Превращения скрывалась под опухшей кожей.
Наконец наступил перелом – страдания быстро начали ослабевать. Вскоре осталось лишь легкое онемение, которое вскоре тоже прошло. Ксин поднялся с пола и сел, теперь он уже мог плакать…
Он закрыл глаза руками, и плечи его сотряслись от беззвучных рыданий. Так продолжалось некоторое время. Пронзительный холод раннего утра заставил его наконец подумать и о себе – ведь он был совершенно голый. Он встал и, взяв одежду, которую снял перед самым полнолунием, начал поспешно одеваться. Закончив, он снова посмотрел на тело Старой Женщины. Только теперь он понял, насколько он одинок.
– Ее нет, больше нет… – Его охватила новая волна безутешного горя. Кое-как собравшись с духом, он в последний раз посмотрел на ее доброе лицо, поцеловал ледяные щеки и накрыл тело простыней.
Оглядевшись по сторонам, он нашел веревку и кусок ткани и принялся за работу. Вскоре перед ним лежал длинный бесформенный сверток.
Ксин стоял выпрямившись, светловолосый, а его зеленые глаза смотрели куда-то вдаль…
– Она так долго была здесь, рядом со мной… была всегда… – тихо проговорил он.
Она нашла его давным-давно, двухмесячным младенцем. Он лежал брошенный на каком-то пустыре, пригвожденный к земле тремя осиновыми колышками. Палачи перестарались – и потому он выжил. Вполне хватило бы и одного, но в сердце. Те же три как раз прошли мимо – сердце оказалось между ними, – и его кошачья живучесть использовала свой шанс.
Женщина освободила его, обработала раны, от которых не осталось даже следа, и накормила. Он быстро выздоровел.
Она наверняка догадывалась, кто он такой на самом деле, и все же однажды ночью, когда весело агукающий в своей кроватке карапуз превратился в маленькое обезумевшее чудовище, это застало ее врасплох. Она даже не отнеслась к этому всерьез, не подозревая, сколь могучая сила и ненависть завладели его маленьким телом. Он набросился на нее, охваченный звериной яростью. Они долго боролись. Она делала все, чтобы не причинить ему вреда, он же хотел лишь убивать. Он очень сильно ее тогда поранил, особенно руки.
На другой день, когда она плакала от боли, он, как обычно, криком требовал своего молока.
Она не ожесточилась, никак его не наказала, продолжая ухаживать за ним так, как только умела. Она лишь стала осторожнее и, когда наступало полнолуние, принимала меры. Однако даже тогда она не пыталась его связать или запереть. Напротив, она сама пряталась или уходила, давая ему полную свободу. Никому другому это не угрожало, поскольку до ближайших селений было много часов пути.
Он так никогда и не узнал, как она оказалась посреди этой внушающей ужас пустоши и почему здесь поселилась. Она не была волшебницей, но и простой крестьянкой тоже не была. Она просила его, чтобы он ни о чем не спрашивал, и он уважал ее волю.
Шли месяцы, годы, большую часть времени он был здоровым, веселым мальчуганом, обожавшим играть и бегать, но временами, на несколько ночей в месяц, когда небо не было затянуто тучами, он превращался в кровожадное чудовище, беспощадно охотившееся на ту, кого он обычно называл «мама»…
Он рос и со временем начал замечать и понимать то, что с ним творилось. Однажды, вернувшись в человеческий облик, он принес ей букетик собранных в лесу цветов. Он просил прощения и плакал. Впрочем, он мог этого и не делать, ибо она никогда на него не сердилась.
Потом появилось отвращение к самому себе. Чувство вины и стыда росло вместе с ним, все усиливаясь. Он все больше любил Старую Женщину. Тем больше, чем в большей степени мог понять и оценить ее доброту. Любовь эта, соединяясь с переполнявшим его гневом, все сильнее подавляла сосредоточенный в нем заряд чуждой ненависти.
С каждым очередным Превращением он все отчетливее помнил, кем был днем, пока наконец не наступил перелом. Он приблизился тогда к ее укрытию и запищал. Она поняла, что произошло нечто необычное, и отважно вышла. Сидевшее внутри него зло предприняло последнюю попытку; он весь дрожал, когда она подходила к нему. Она протянула руку. Эти шрамы! Он бросился прочь, боясь, что не выдержит. Вскоре он, однако, остановился и снова пошел к ней. Она коснулась его, погладила по спине, и внезапно мрачные чары развеялись. Он прижался к ней, мурлыча и ласкаясь, словно обыкновенный кот, а она, гладя его, долго плакала от счастья…
Одно лишь оставалось загадкой: почему в этот момент он не вернулся в человеческий облик? Лишь позже, когда он начал взрослеть, выяснилось, что было тому причиной.
Он не был человеком. В нем было слишком много кошачьих черт – именно они проявились в тот период. У него были продолговатые, а не круглые зрачки, иначе, чем у всех, расположенные скулы, слегка необычный голос, по-другому выглядевшие ногти и множество иных, часто даже трудно различимых деталей, не говоря уже о гибкости, ловкости или манере передвигаться.
Он был смешанной крови, и часть его природы была чисто звериной, постоянно подверженной воздействию магии. И потому всегда, когда на небе ярко светила луна, он становился котолаком. Но не более того. В облике человека или зверя он оставался самим собой – жизнерадостным Ксином, который умел любить…
Ксин – странное имя. Старая Женщина рассказывала, что первое его Превращение произошло как раз в тот момент, когда она раздумывала, как его назвать. Внезапно из колыбели донеслось шипение разъяренного кота. Позднее она несколько облагородила этот звук, и тот стал его именем.
Было время, когда его мучила собственная непохожесть на других, он пытался искать свое место в жизни. Он не хотел быть столь единственным и неповторимым – не человеком и не зверем.
Все создания Онно, которыми кишели окрестности, обычно принимали его за своего. Лишь изредка их сбивал с толку человечий запах, которым он пропитался, живя рядом со своей опекуншей, – так же, как и волколака этой ночью. Однако он никогда не чувствовал себя своим среди них. Проще говоря, он терпеть их не мог – и тем не менее прекрасно знал.
Вампиры, например, вылезали, когда полную луну закрывали легкие облака, ибо они не любили чересчур яркого света и не были столь тупы, как волколаки, запах никогда не вводил их в заблуждение. С Ксином тогда не происходило Превращение, но он любил разгуливать ночью по лесу. Ему часто приходилось встречать вампиров, а если даже и нет, то он и так всегда знал, где они притаились. К нему они относились безразлично, порой уступали ему дорогу, чуя, что его кровь – для них смертельный яд. Он даже придумал забаву – наносил себе легкую рану в присутствии вампира. Тот, почуяв кровь, тут же впадал в транс и начинал метаться. Его инстинкт самосохранения боролся с неумолимым желанием сосать, которое в конце концов всегда побеждало. Вампир припадал к ране и пил стекающие из нее капли лишь затем, чтобы мгновение спустя с воем и в конвульсиях рассыпаться в прах.
