– А куда ж одежонка-то подевалась?
– А я откуда знаю? На ней одна рубаха распояской, и та снизу доверху располосована. И голова непокрыта. И босая она.
– Где ж стрельцы ее такую подняли? – уже напряженно обдумывая некую мысль, спросил дед.
– А не поверишь – у Крестовоздвиженской обители! Видать, ночью ее всполошили, как была – так и бежать кинулась.
– Далековато забежала! – удивился дед. – Где Конюшенная слобода, а где Крестовоздвиженская? Да ночью, да телешом по морозу?
– С перепугу и не в такие палестины забежишь, – отвечал Стенька. – Опять же – не в Китай-город же тетку занесло. Ничего в этом несуразного нет. Стало быть, бегать не разучилась… прости, Господи, ее душу грешную…
– Думаешь, Родька к ней ночью пьяный завалился, а она от него удирать кинулась? – спросил дед. – Босая, распояской, по снегу?
– Все же знают – сколько он, дурак, грозился тещу порешить! Помнишь, Назарий Петрович, – он, выпивши, ее гонял? Тут и к ворожейке не ходи – все, как на ладони.
Дед задумался.
Данилке бы сразу и сгинуть, хотя бы и за угол, не дожидаясь дедовых умозаключений, однако сдуру задержался, хотел услышать еще что-нибудь про покойницу. Тут дед его и прихватил!
– Ну, сучий сын, выблядок, подвел ты Родьку под виселицу! Мужик неведомо где ночь провел, пьяный до конюшни дополз, лыка не вяжет! У дьяка на него давно зуб! Значит, он, раб Божий, Устинью и удавил! А все через тебя!
– Да нет же! – изумился Данилка. – Он пьяный разве собаку пнет. И то не всякую!
– Как Устинью гонял – все видели! – отрубил дед.
– Так за дело же!.. – встрял земский ярыжка.
Дед грозно повернулся к нему. Стенька прикусил язык, да поздно было.
– За какое такое дело?
– А я почем знаю?! Да и недосуг мне! Я что велено сделал, а теперь вы уж сами ступайте, свою покойницу забирайте! – решительно пошел на попятный Стенька.
Краем уха даже Данилка слыхал, что Устинья за Татьяной недодала приданого. А чем не повод для смертоубийства? Бывает, за медный пятак душегубы на тот свет отправляют, а тут – целый список всякого добра… Вот скажи теперь возмущенному деду, что Родька поделом тещу свою порешил, – как раз затрещиной и отблагодарит. А затрещины у Акишева и по сей день крепкие были.
– Ой, дедушка, да ой, да как же мне быть? – с таким криком, сопровождаемая воющими бабами, протянув вперед руки, пошла к деду через двор Татьяна. – Сирота я горькая, бессчастная! Не уберегла родную матушку!.. А Агашку, ведьму, сучку, своими руками удавлю!.. Она, она матушку испортила, сглазила, блядина дочь, а все через ее слова дурные!
Дед, так же протянув вперед руки в меховых рукавицах, пошел навстречу внучке.
Данилка и земский ярыжка остались одни за углом подклета. И как-то странно было бы сейчас взять да и разбежаться в разные стороны.
– Сирота бессчастная… – проворчал Стенька. – Не уберегла!.. Агашка ей виновата! До сих пор такой порчи не было, чтобы через нее удавили. У нас в Земском приказе сколько дел о порче было, но ни одного смертоубийственного. Приданое нужно было из матушки выколачивать – вот бы и уберегла. А так – ни приданого, ни матушки…
Поскольку рядом никого более не было, Данилка понял, что земский ярыжка обратился к нему.
– А дед прав – она далеко забежала, – сказал он, соображая.
– Так ежели гонят – поневоле забежишь! – возразил Стенька. – Другое вот непонятно…
Стенька постоял, посопел несколько, словно давая созреть умной мысли.
– Скажем, пришел бы к ней с вечера пьяный зять с приданым разбираться – так она ж, поди, одетая была бы? А коли ночью вздумал бы к ней завалиться – так она бы его, поди, и вовсе не впустила бы? А коли бы впустила, так хоть распашницу бы накинула, косы в волосник убрала, каким-никаким убрусцем голову прикрыла? Вот и понимай!
– А точно! – изумился Данилка. – Как же это она?…
– Как? А коли баба простоволосая и в одной рубахе ночью гостя встречает, то вот и разумей – как! – отрубил Стенька. – Теперь уж и не разберешь, чего они на самом деле не поделили. И какого рожна она от него в таком виде со двора вымелась…
– А где она жила? – спросил ярыжку Данилка.
– А тут неподалеку. Ей бы, мимо дочкиного двора бегучи, к дочке заскочить, при жене и при детях Родька бы ее пальцем не тронул, а она, гляди, мимо проскочила. У бабы волос-то долог, а ум-то короток…
Стенька отошел в сторону – поглядеть, чем там занимается дед Акишев. Дед с внучкой, обнявшись, всходили на крыльцо, соседки – следом. И последняя надежда получить хотя бы полушку за услугу рухнула.
Тогда земский ярыжка сплюнул и пошел со двора прочь. Свое дело он совершил – известие доставил, а в Земском приказе его, чай, еще немало иных дел дожидается. Ярыжка – ниже его нет, всяк над ним боярин…
Данилка остался за углом подклета, возле самого забора, никому не надобный. Дед Акишев в горнице утешал внучку. Бабы наверняка клубились вокруг, всплескивая длинными рукавами и добавляя причитаний. Детей кто-то из соседок поразумнее разобрал по домам. Туда надо бы и Татьяну спрятать, подумал Данилка, сбегутся сейчас дуры-плачеи со всей слободы, в горницу ввалятся и подымут вой, будут бедной бабе душу травить.
В глубине души он был благодарен тем хозяевам, у которых на дворе, в холодном сарае, умер его отец. Те сироте доброго слова не сказали (дурного, правда, тоже) и рыдать в три ручья силком не заставляли. Сидит парень в углу, как деревянный, – ну и шут с ним…
Солнце уже перевалило за полдень. Время было обеденное. А куда деваться – Данилка не знал.
На конюшню он без деда возвращаться не хотел – не ровен час, Никишка и Гришка Анофриевы приедут, узнают, как Данилка Бухвостова прямехонько к пьяному Родьке подвел, и спрятаться от них будет негде.
Торчать в чужом дворе тоже особого смысла не было. Вряд ли дед послал бы его хлопотать насчет похорон. Во-первых, чужой он тут человек, никого и ничего не знает, а во-вторых – только и заботы деду помнить сейчас, что чадище-исчадище без дела по двору болтается.
Нужно было самому чем-то себя занять.
Данилка вслед за Стенькой Аксентьевым пошел со двора. Только Стенька сразу резво направился туда, где над крышами поблескивали купола кремлевских церквей, а Данилка побрел в другую сторону.
Улицы, и без того неширокие, обросли сугробами – иным переулком только пеший и протиснется. Дома ставились, как кому на ум взбредет, одни заборы тянулись ровным строем, друг дружку продолжая, и едва ль не доверху были занесены снегом. Хозяева разгребались лишь перед воротами и, у кого была, калиточкой.
Как же так вышло, спросил себя Данилка, что перепуганная баба пронеслась мимо дочкиного двора? Когда человек выскакивает на мороз неодетый, он от укрытия к укрытию бежит. Данилка вспомнил, как сам той отчаянной зимой, бегая с ведрами на Москву-реку, норовил спрямить путь. Ночью морозец крепчает, и неужто Устинья до того с перепугу ошалела, что холода не чуяла?
Ну-ка, опять спросил он себя, откуда же и куда она бежала?
Может статься, вдовую, одиноко живущую и никому отчетом не обязанную бабу занесло на ночь глядя в гости к куме или к родне. Может, шла из гостей, напали на нее лихие люди, каких на Москве всегда водилось в избытке, накинули сзади удавку, сдернули шубейку, поснимали одежонку? Даже чеботы с ног стянули? Могло же такое быть?
А коли могло, стало быть, и Родька – ни при чем?
Мало ли где стервец накушался?
Данилка усмехнулся.
Он уже сделался достаточно умен, чтобы понимать: деда Акишева ему Бог послал, и государевы Аргамачьи конюшни не только жизнь ему спасли, а и, может статься, дорогу на много лет вперед указали. Причем дороженька – не из худших, потому что московские конюхи у царя на виду и ни одной их жалобы он без внимания не оставит.
А как жить на конюшнях, ежели стар и млад будет пальцем казать – вот он, тот подлец, через которого наш брат и сват, Родька Анофриев, безвинно пострадал! Даже ежели Родька и поквитался с тещей, все равно ведь свои скажут: безвинно!
