Внушительная наружность (свидетельство благородного происхождения), строгое соблюдение приличий, холодно-пренебрежительный вид князя Беневентского вводили всех в заблуждение. Манеры его завораживали простолюдинов и членов нового общества, не заставших общества былых времен. Встарь аристократы, повадкой своей походившие на господина де Талейрана, встречались сплошь и рядом, и никто не обращал на них внимания: но оставшись в почти полном одиночестве среди общества демократического, он стал казаться явлением необыкновенным: репутация забрала над министром такую власть, что из уважения к собственному самолюбию ему приходилось приписывать своему уму те достоинства, какими он на самом деле был обязан воспитанию.
Когда человек, занимающий важный пост, оказывается замешан в невиданный переворот, он обретает случайное величие, которое простой люд принимает за его личную заслугу; затерянный при Бонапарте в лучах его славы, во время Реставрации господин де Талейран сверкал блеском чужих удач. Нечаянное возвышение позволило князю Беневентскому возомнить себя ниспровергателем Наполеона и приписать себе честь возвращения на престол Людовика XVIII. <…>
Господину де Талейрану можно было доверить иные заурядные поручения, при исполнении которых у него хватало ловкости соблюдать в первую очередь собственный интерес; ни на что большее он способен не был.
Излюбленные привычки и максимы господина де Талейрана служили предметом подражания для кляузников и негодяев из его окружения. Венцом его дипломатии был костюм, заимствованный у одного венского министра. Он хвалился, что никогда не торопится; он говорил, что время — наш враг и его следует убивать: отсюда следовало, что делам надобно посвящать несколько мгновений, не более.
Но поскольку, в конечном счете, господин де Талейран не сумел обратить свою праздность в шедевр, то, вероятно, он напрасно твердил о необходимости избавиться от времени: над временем торжествуют только те, кто создают творения бессмертные; трудами без будущего, легкомысленными забавами его не убивают: его транжирят»[572].
Стефан Цвейг (1881–1942) — австрийский писатель:
«Воспитанный на изысканной древней культуре, гибкий ум, пропитанный духом восемнадцатого века, он любит дипломатическую игру как одну из многих увлекательных игр бытия, но ненавидит работу. Ему лень собственноручно писать письма: как истый сластолюбец и утонченный сибарит, он поручает всю черновую работу другому, чтобы потом небрежно собрать все плоды своей узкой, в перстнях, рукой. Ему достаточно его интуиции, которая молниеносно проникает в сущность самой запутанной ситуации. Прирожденный и вышколенный психолог, он, по словам Наполеона, легко проникает в мысли другого и проясняет каждому человеку то, к чему тот внутренне стремится. Смелые отклонения, быстрое понимание, ловкие повороты в моменты опасности — вот его призвание; презрительно отворачивается он от деталей, от кропотливой, пахнущей потом работы. Из этого пристрастия к минимуму, к самой концентрированной форме игры ума вытекает его способность к сочинению ослепительных каламбуров и афоризмов. Он никогда не пишет длинных донесений, одним-единственным, остро отточенным словом характеризует он ситуацию или человека»[573].
Дэвид Лодей — современный английский писатель и журналист:
«Теперь я понимаю, чем привлекла меня личность Талейрана. Дипломаты знали его как трудного и проницательного переговорщика, а в компании с ним редко кто мог удержаться от улыбки. Он был блистательным и остроумным собеседником. У него имелось множество пороков, и пороков самых отталкивающих, но он настолько с ними свыкся, что не обращал на них внимания, считая их неотъемлемой частью своего величия. Ему, находившемуся на вершине власти, постоянно приходилось сталкиваться с противоречиями, дилеммами и альтернативами, и он почти никогда не вставал на чью-либо сторону, как это сделал бы человек его ранга. Если не считать нескольких по-настоящему одиозных монстров истории, то вряд ли найдется другая мировая величина, которая умудрилась бы заработать столь же запятнанную репутацию, как Талейран. <…>
Перед ним было слишком много соблазнов, с которыми трудно совладать и простому смертному. Он жил в самую бурную и чреватую опасностями эпоху в истории Европы, формируя и направляя ее будущее и перенося все тяготы и искушения своего времени»[574].
Вилльям Миллиган Слоон (1850–1928) — американский историк:
«Он был выдающимся, типичным аристократом старой французской школы — изящным, ловким и остроумным собеседником, образцовым придворным, умевшим превосходно соразмерять слова, жесты и движения, но совершенно не способным задаваться сколько-нибудь широкими, грандиозными воззрениями. В мелочах он отличался необыкновенной ловкостью, но в то же время не обладал достаточной силой характера, чтобы переупрямить своего монарха. <…> Можно простить многое искателю приключений, переживающему революционные бури, но в Талейране мы видим человека, который умел всегда приспосабливать свои паруса к каждому ветру, счастливо уходил от всех бурь и наживал себе барыши во всех портах. Он служил в качестве высокопоставленного доверенного лица — республике, консульству, империи и восстановленному королевству. Обладая большим запасом практической мудрости, он на всякий случай давно уже подготовился к тому, чтобы удалиться от дел, и скопил себе громадное состояние»[575].
Адольф Тьер (1797–1877) — французский политический деятель и историк:
«Этот искусный представитель Наполеона в Европе был ленив, чувствителен, никогда не спешил действовать или двигаться, а физическая немощь лишь усиливала его изнеженность»[576].
Александр Салле — французский историк XIX века: «Господин де Талейран был великим человеком, но особенным: он не был ни лидером партии, ни генералом армии, ни оратором, ни писателем, он не имел ничего из того, что, как кажется, дает власть в наши дни. Самое замечательное в его величии состояло в том, что оно выглядело следующим за развитием событий, но на самом деле оно ими управляло. Так как Талейран предвидел и готовил происходившие события, он был готов к ним раньше, чем кто-либо другой, и это составляло основу его политического превосходства. Ничто никогда не было неожиданным для него: не то чтобы события всегда происходили именно так, как он хотел, не то чтобы он никогда не испытывал разочарования, но он не отчаивался и не падал духом, потому что его высокий разум подсказывал ему ходы там, где другие видели лишь проблемы. <…> Важно было видеть, что является результатом ума, и брать, что является результатом характера. У большинства мужчин этого второго не хватает значительно больше, чем первого»[577].
Жорж Тушар-Лафосс (1780–1847) — французский журналист и издатель:
«Он никогда не ждал, пока ураган согнет его: во всех обстоятельствах видели, как он сгибался еще до того, как подует сильный ветер; он был обращенным или, лучше сказать, уже казался таковым до того, как кто-то подумал о том, чтобы попросить его об обращении»[578].
Жак Марке де Монбретон, барон де Норвен (1769–1854) — французский политик и писатель:
«Если Наполеон имел жребий гения побед, то Талейрану выпал жребий гения политики. История не представляет нам другого примера столь великого влияния одного человека на различные революции. <…> Мощь и сила всегда переходили через руки Талейрана: он отдавал их другим, не искал первенства мест, но требовал первенства дел, и соблюдал себе только одну из внешних выгод — золото, орудие при уме его непобедимое»[579].
