— Вы уж, Шура, помогите мне. Ступайте за своими ребятами! И отца, как на грех, всё нету… Может, в милицию придётся заявить? Уж не мучилось ли чего с нашим Витюшкой? А я побегу ещё на улице поищу…
— Татьяна Петровна, подождите! — раздался вдруг в дверях громкий и ясный голос, — Только что, десять минут назад, мне звонил из Сосновки Гаврила Семёнович и просил передать вам, что ваш Витя…
На пороге передней, порозовевшая от быстрой ходьбы, стояла Марья Ивановна.
Глава двенадцатая
Витя растерялся: куда идти?
Впереди, за стволами тёмных, с шумящими вершинами сосен, горели редкие огни. Справа чернел лес. Слева была железная дорога: прошёл отцепленный паровоз; дым над ним был багрово-красный, как пожар.
Кондукторша автобуса не хотела отпускать Витю одного. Но он уверил её, что прекрасно знает дорогу (в автобусе кто-то упоминал, что лесник живёт за оврагом).
Значит, надо было искать овраг. Витя бывал не раз в Сосновке: овраг должен находиться между лесом и железной дорогой.
Витя свернул в проулок. Сосны зашумели сильней. Снег здесь лежал нетронутый, как настоящей зимой.
Витя обогнул длинный глухой забор, заколоченную дачу. Ветер подул сильней: посёлок кончился.
Вот и лес. Пахнуло хвоей, холодом. Брехала одинокая собака.
Вите стало страшно, он стиснул зубы.
Всё равно — пусть он проблуждает всю ночь, но найдёт Гаврилу Семёновича!
И вдруг он услышал: тоненький, как колокольчик, заливистый лай долетел из леса. Витя чуть не всхлипнул от радости. Это лаяла Пуделька, так лаять могла только она!
Он пошёл наугад, не разбирая дороги.
Блуждающий огонёк плясал между стволами. Витя провалился в сугроб, зачерпнул полные ботинки снега. Выбрался и понял, что стоит на краю оврага. За ним бесшумно проползла длинная светящаяся змея — поезд.
Блуждающий огонёк исчез, лай смолк тоже. Но Витя услышал, как близко хлопнула калитка. Он побежал вдоль оврага. Ноги разъезжались, но на душе стало легче: рядом люди!
Когда овраг кончился, Витя увидел у леса белую хатёнку. Единственное окошко, как фонарь, освещало её.
Витя нашёл среди деревьев тропку: она привела его к ограде. Он нащупал засов у калитки, скользнул за неё и замер.
Большой черный пёс стоял перед ним.
Витя сделал шаг — пёс шагнул тоже, Витя остановился — пёс присел и зарычал.
Свет в окошко вдруг погас. В двери появилась тёмная фигура.
— Кто там? Таймыр, ты что?
Витя заплетающимся языком выговорил:
— Это не сторожка?
— Какая сторожка? Здесь переезд. Ты как сюда попал? Таймыр, назад!
— Мне… мне надо! В сторожке у лесника Попов Гаврила Семёнович, художник!
— Художник? А-а, знаю… Не сюда, парень, забрёл! Что же ты ночью? Во-он, гляди!
Витя обернулся и увидел, что в лесу снова пляшет блуждающий огонёк.
— Ступай этой тропкой, художник только что здесь проходил. Аккурат в сторожку упрёшься. Сводил бы тебя, да отлучаться не могу. Таймыр, а ну ты! Веди в сторожку!
Пёс завилял хвостом, только тень запрыгала по снегу.
Витя пошёл за ним без страха: он видел впереди огонёк. Таймыр, как поводырь, ступал смело сильными ногами, обнюхивал чей-то след. И Витя, дрожа от возбуждения, нетерпения и радости, что сейчас увидит Гаврилу Семёновича, ковылял за ним.
Живой мохнатый клубок вдруг покатился к его ногам. Витя чуть не упал на Таймыра. Вокруг него, вокруг Вити, подпрыгивая, взвизгивая, стараясь лизнуть в губы, в нос, скакала и вертелась Пуделька!
Витя присел на корточки, обхватил собачонку, уткнулся носом в тёплую, мягкую шерсть и забормотал, сдерживая подступавшие слёзы:
— Пуделька, дорогая! Пуделечка, милая!..
И тотчас блуждающий огонёк выскочил из-за дерева, лизнул снег, пробежал по собакам.
Гаврила Семёнович, держа в руке электрический фонарик, удивлённо, не веря своим глазам, сказал:
— Витя? Ты?!.
* * *
— …Да, — повторил он. — Вот, значит, как всё у нас с тобой получилось…
Витя сидел на табуретке, протянув босые ноги к печке. Над печкой на верёвке сушились его носки. Ботинки стояли торчком, упираясь в чугунные ножки.
В сторожке было очень тепло. Плавал синий чад от керосиновой лампы. В углу горбом лежал рюкзак Гаврилы Семёновича, к нему прислонился раскрытый этюдник. На столе в беспорядке смешались кисти, термос, кружка с остатками каши, круг копчёной колбасы, складной нож…
На топчане, на стенах, приколотые кнопками и просто так, лежали и висели разноцветные куски картона. Когда дрова в печке вспыхивали, становилось похоже на кино: вот мелькнул залитый солнцем снежный овраг, вот лес и синие тони под ним, вот какая-то разрушенная красная стена…
Витя молча смотрел на огонь.
Он сказал всё: и про то, что передумал за эти дни, и про Кривошипа, и про подслушанный разговор Марьи Ивановны с матерью, и про то, что обрушилось на него совсем недавно, — пропажа шпаги.
Теперь он ждал.
Но Гаврила Семёнович больше ничего не говорил.
Пошевеливая густыми бровями, вытряхнул из рюкзака фуфайку, толстые шерстяные носки. Подошёл сзади к Вите, сказал:
— Великовато, конечно. Ничего, одевай!
Потом крикнул:
— Спать будем валетом! Ничего, поместимся! Теперь так: садись ешь. Вон колбаса и каша. Я пойду на разъезд, попробую дозвониться в город. Мать ведь не знает, что ты здесь?
— Н-нет, не знает.
— Эх, мушкетёр! Ладно, нюни не распускать! Поешь и ложись спать!
— А… вы?
— Я? Вернусь в своё время. Пуделька, ты останешься с Витей. Запри, Витя, за мной дверь.
Гаврила Семёнович ушёл.
Теперь Вите было совсем хорошо. Он натянул Гаврилы Семёновича носки — точно рейтузы. Вздохнув, взял со стола колбасу — только сейчас почувствовал острый, нестерпимый голод. Пуделька постучала хвостом. Витя отломил кусок, разделил пополам. Кашу отрезал ножом, как хлеб. Ничего вкуснее он в жизни не едал!
Когда голод затих, Вите стало ещё тревожнее. Почему Гаврила Семёнович не возвращается? Почему он не сказал ни слова до сих пор ни о шпаге, ни о самом Вите? Ушёл куда-то, оставил его одного…
Витя не мог лечь на топчан, хотя всё тело налилось усталостью. Пуделька подошла близко, смотрела в глаза, как будто понимала…
Наконец в сенцах загремел засов. Витя бросился к двери. Пуделька залилась радостным лаем.
Гаврила Семёнович вошёл, отдуваясь. По его лицу, по капюшону и куртке бежали светлые дымящиеся капли.
— Уф! — сказал он и отряхнулся. — Пропали мои лыжи, Витя, первый дождь нагрянул. Но почему ты не ложился?
— Я… я вас хотел обождать, Гаврила Семёнович. — Голос у Вити дрогнул, точно внутри что-то оборвалось. — Гаврила Семёнович, я так не могу! Вы… вы… хоть бы одно слово! Гаврила Семёнонович…
— Ну, что же… — Гаврила Семёнович сбросил куртку, вытер о половик ноги, — Раз ты этого ждёшь, давай поговорим.
— Я вам всё, всё рассказал! Я ничего не утаил! — вырвалось горячо у Вити.
— В этом я уверен. Ты действительно рассказал мне всё, и теперь говорить буду я. Самое главное, что ты нашёл в себе мужество разрубить этот гордиев узел. Ты понимаешь меня, Витя?
Витя кивнул. Гаврила Семёнович присел рядом с ним на топчан.
— Видишь ли, дорогой мой, в том, что ты, начитавшись «Трёх мушкетёров», увлёкся д’Артаньяном и захотел быть похожим на него, я, собственно, ничего плохого не вижу. Д’Артаньян был храбрым, честным и верным дружбе человеком. Твоя беда, Витя, в другом. Ты вообразил себя храбрецом-мушкетёром, а поступал как раз противоположным образом! Желая во что бы то ни стало владеть шпагой, ты нарушил честное слово, поссорился с товарищем, изворачивался, трусил… Посмотри: одна твоя неправда повлекла за собой другую, третью, обросла, как снежный ком. Это ты, надеюсь, понял? А уж если человек в одном месте, ну, допустим, у Поповых, вежлив, внимателен, услужлив, а в другом, например, у себя дома, груб, белоручка, нечуток (Витя сморщился так, как будто ему наступили на мозоль), — значит, такой человек — лицемер, двуличен. Ведь правда? Нет ничего хуже!.. Это тебе тоже ясно?
