Тут требуется некоторое пояснение. Дело в том, что я очень люблю растения, цветы и много о них знаю, а Володя мой в этом отношении был чудовищный профан. Для него все растения делились на две группы: те, которые ему нравились, все назывались одним словом – «петунья», а те, что не нравились, – «спорынья». Увидит новый цветок и говорит: «Опять какую-то спорынью в дом притащила!» Или наоборот: «О, какая славная петунья!» А тут вдруг – «аспарагусы». Очень это меня удивило.

Обрадованная, я растормошила девочек, велела им одеваться и ехать в храм без меня, а сама вскочила на велосипед и помчалась в цветочный магазин, купила самый роскошный букет, какой там нашелся, и отвезла на Володину могилку. Кладбище, на котором он лежит, кстати, возле самого нашего храма Святых Новомучеников и Исповедников российских, а его могилка – прямо напротив входа в храм.

После службы я иду к отцу Николаю, рассказываю ему свое виденье и спрашиваю, как к этому относиться. «А что вы чувствовали?» – спрашивает отец Николай. «Огромную и тихую любовь его ко мне, свет и покой». Он подумал и говорит: «Любовь и покой? Вот и принимайте спокойно». Но у меня еще одно сомненье было: «А как же аспарагусы, отец Николай? Он же в этом ни бум-бум при жизни был!» Отец Николай засмеялся и говорит: «А Там все быстро учатся!»

С тех пор больше мне никаких знаков не было. Да ведь и не надо!

Шел бракоразводный процесс. Все время, пока говорил истец, подавший на развод супруг, я слушал его внимательно, но смотрел на ответчицу: кого-то она мне напоминала, эта мрачная женщина в черном платье и черной кружевной шали на коротко, как у боксера, остриженной голове. Она сидела между двумя женщинами, видимо родственницами или подругами. Одна была пожилая, другая на вид гораздо моложе ответчицы, и обе они демонстрировали полное и безоговорочное осуждение истца: поджимали губы, скорбно покачивали головой и переглядывались с понимающим и негодующим видом.

Истец производил впечатление интеллигентного, робкого и крайне загнанного человека. Может быть, еще и потому, что он плохо видел, и глаза его за толстыми стеклами очков казались огромными и беспомощными. Ответчица, казалось, никак не реагировала на слова теперь уже почти бывшего мужа, отвечавшего на обычные вопросы бракоразводного процесса: когда и где был заключен брак, имеются ли дети и спорное имущество… Результат судебного разбирательства, казалось, был предрешен уже тогда, когда на вопрос о прекращении супружеских отношений истец заявил, что они были прекращены два года назад по инициативе ответчицы. Бывшая супруга на это никак не отреагировала: сидела неподвижно, опустив глаза и сжимая в руках маленькую черную сумочку. На вопрос адвоката истца, подтверждает ли она, что между нею и истцом уже два года нет супружеских отношений, она поначалу просто кивнула и только после замечания судьи ответила равнодушно, чуть хрипловатым голосом:

– Да, подтверждаю…

На вопрос, по какой причине это произошло, истец ответил:

– Два года назад в ДТП погибла наша семнадцатилетняя дочь Маша. В тот день Машенька торопилась на последний приемный экзамен в университет. Она боялась опоздать и взяла у матери денег на такси, а меня попросила вызвать машину по телефону. Ушла Маша. А через пятнадцать минут мы услышали в раскрытое окно завывания милицейской машины и скорой помощи. Тут же к нам позвонила соседка, вошла и сказала, что совсем недалеко от нашего дома, буквально через несколько кварталов, в такси врезался потерявший управление грузовик. Мы оба тут же подумали о Маше и помчались на место происшествия; и подоспели мы как раз к тому моменту, когда девочку нашу, лежавшую на носилках и накрытую с головой чем-то вроде черной клеенки, уже грузили в специальную машину. Мы узнали ее по белой туфельке, торчавшей из-под страшной клеенки. Сотрудник ГАИ держал в руках Машину окровавленную сумочку и листал ее документы… – Тут голос его задрожал. Он закрыл глаза, сглотнул, взял себя в руки и продолжил уже спокойно: – Вот с этой трагедии между нами и прекратились нормальные супружеские отношения.

– Ответчица, вы подтверждаете слова истца? – спросил я.

Она опять хотела ограничиться кивком, но затем вспомнила мое замечание и вдруг ответила страстно и напористо:

– Подтверждаю! Это мы виноваты в смерти нашей единственной дочери! Я дала ей деньги на такси, а он – он САМ вызвал по телефону эту проклятую машину. Мы САМИ ее убили!

Все, в общем-то, сразу стало ясно: неизжитое горе… Я подумал, что, возможно, семью еще может спасти хороший психотерапевт, а не судья. Я тут же решил, что суд надо будет отложить и посоветовать истцу попробовать полечить свою супругу. Но пока что процесс следовало продолжать, и я задал следующий вопрос:

– Я понимаю, что первое время вы оба находились в шоке и потому не могло быть речи о супружеских отношениях. Но потом вы, истец, пытались их возобновить?

– Да, пытался и не раз. Я думал, что это может помочь нам обоим пережить наше горе.

– Супруга не пошла вам навстречу?

– Нет. Она возмущенно отвергала все мои попытки.

Ответчица и сейчас подняла на мужа глаза и глядела на него именно с возмущением и укором. Почему-то с осуждением на истца уставились и обе ее подруги или родственницы: похоже, они полностью ее поддерживали в этом вопросе, хотя, казалось бы, им-то что за дело?

– Простите, но вы спали вместе, в одной постели? – спросил я.

– Да, спали. Целый год после смерти дочери и еще немного… Два месяца, если говорить точно. Все это время жена ни о чем, кроме гибели Маши, не могла и не хотела говорить. Мы никуда не выходили из дома, не бывали ни в кино, ни в театре, сами не ходили в гости и никого не приглашали к себе. Жена даже телевизор не разрешала включать. Комнату дочери она превратила в музей ее памяти: оставила там все так, как было при жизни Машеньки, только пыль иногда вытирала. Она увеличила все Машины фотографии и развесила по стенам ее портреты. Каждое утро начиналось с того, что она молча подымалась с постели и шла в комнату дочери. И днем часто туда уходила плакать, а иногда и ночью… Я все надеялся, что это пройдет, что в конце концов жена придет в себя и все наладится. Я ждал, что ей станет легче после годовщины. Не стало…

При этих словах ответчица горько усмехнулась. Соседка слева погладила ее по руке, а соседка справа громко фыркнула.

– Ничего не изменилось и через год?

– Через год и два месяца изменилось. Я перешел спать в гостиную, на диван…

Ну что ж, его можно было понять. Но я задал еще один вопрос, и как сразу же выяснилось, роковой:

– А что послужило поводом к тому, что вы стали спать отдельно от супруги? У вас был перед этим какой-то серьезный разговор на тему супружеских отношений?

– Нет, разговора такого не было. Другое было…

– Что именно?

Истец глубоко, громко вздохнул и нерешительно поглядел на ответчицу.

– Я решил, что об этом надо сказать. Но это так трудно!

– Это имеет отношение к сегодняшнему процессу?

– Да, имеет.

Ответчица явно знала, в чем дело: теперь она с нескрываемой ненавистью глядела на бывшего мужа, сжимая кулаки, а соседки держали ее за предплечья, будто опасались, что она может броситься на него.

– Расскажите суду, что именно случилось через год и два месяца после смерти вашей дочери?

Он вздохнул еще раз и начал:

– Вы видите, я ношу очки. Без них я слеп, как крот. Однажды утром, проснувшись, я не обнаружил их на тумбочке возле кровати. Я лежал один, жена уже встала и ушла, как обычно, в комнату Маши. Я пошарил у себя под подушкой и ничего не нашел. Тогда я почему-то полез под подушку жены – машинально, спросонья, – и там моя рука наткнулась на что-то твердое. Я приподнял ее подушку – и под нею увидел окровавленную сумочку Маши в пластиковом пакете. Оказывается, она год и два месяца лежала рядом с моей головой, а я спал и ничего не знал.