Все весело забирались в нанятую для этого тележку, нагруженную, кроме того, провизией. По прибытии на место припасы выгружались и все входили в дом. Здесь сейчас же происходила каждый раз одна и та же странная перемена в отношениях этих людей.

– Ваше высочество! Наш принц! – говорил Боран, падая на колени со всей своей семьей перед своим учеником. – Не надо больше комедий, на этот день по крайней мере; позвольте вашим слугам воздать вам должное и обожать вас!

Шарль не без достоинства поднимал распростершихся перед ним друзей и играл до наступления ночи свою таинственную роль обожаемого принца.

Кто же был этот мальчик, по-видимому такой ничтожный в повседневной жизни, которому, однако, воздавали королевские почести люди, знавшие тайну его происхождения? До сих пор этого никто не знал.

Все, окружавшие сначала ребенка, потом юношу, обходились с ним по необходимости так, как того требовало его скромное положение: просто, фамильярно, иногда грубовато-дружески.

Этих предосторожностей и соблюдения их со всей точностью строго потребовал граф де Фротте, который привел ночью к Борану этого десятилетнего страдальца, измученного, бледного, с длинными, распущенными локонами, дрожащего от страха и лихорадки, завернутого в шинель графа. Самолюбие принца часто страдало от такого обращения, конечно не со стороны приютившей его семьи, а со стороны посторонних людей, видевших в нем лишь ничтожного мальчишку-ученика.

Еще один строгий приказ был отдан генералом-роялистом: звание ребенка должно было оставаться полной тайной для всех, кроме Борана и его семьи; ни под каким видом его нельзя было открыть никому из инсургентов или скрывавшихся шуанов, также искавших приюта на чердаке дома Борана, как бы эти люди ни казались преданны и облечены доверием. Исключение было допущено лишь для троих вождей: Кадудаля, Шаретта и Бруслара, но граф добавил, что от сохранения строжайшей тайны зависела жизнь маленького беглеца.

Этот приказ исполнялся с точностью. Граф де Фротте мог сложить свою голову на эшафоте; его завет и из-за могилы исполнялся свято и ненарушимо.

Жестокий урок покорности пришлось вынести потомку великих предков; может быть, впоследствии он не раз вспоминал его.

Дочь часовщика, Рене, была старше принца на три года, и между ними возникла глубокая дружба. Сначала она смотрела на него с высоты старшей, как на царственного ребенка, и привязалась к нему со всей преданностью добровольной рабыни. Со своей стороны, несчастный мальчик, перенесенный из атмосферы угроз и ненависти в этот тихий и мирный уголок, охотно шел навстречу каждой ласке, ища отдыха от ужасов прошлого. В этой дружеской, теплой среде он развивался быстро, и скоро отношения между ним и Рене изменились. Настала его очередь обращаться к Рене с нежной снисходительностью юноши, превращающегося в мужчину, чему еще более способствовало его высокое происхождение.

Когда ему исполнилось пятнадцать, а ей восемнадцать лет и он стал красивым юношей, а она – хорошенькой девушкой с густыми черными волосами и блестящими глазами, между этим переодетым королем и маленькой лавочницей, поверенной всех его мечтаний и грез и вместе с тем его преданной рабой, возникли отношения, которые было бы очень трудно определить, равно как и характер их взаимной привязанности. Иногда они, сами не зная, почему, краснели и смущались присутствием друг друга.

Прошел еще год этой тесной, интимной жизни в маленьком домике, где почти соприкасались локти, а дыхания и души точно сливались вместе. Но вот в один прекрасный вечер в окно часовщика постучал высокий старик, сказал Борану условленный пароль и передал ему пожелтевший листок бумаги; последний ничего не сказал бы другому, но сразу был узнан Бораном. Там стояло лишь несколько слов, написанных его собственной рукой: «Передать полученную вещь по назначению», а затем следовала его подпись. Когда-то он сам написал эти строки по просьбе генерала де Фротте, чтобы со временем передать принца не иначе, как подателю этой странной записки.

Взволнованный Боран тяжело вздохнул, но четверть часа спустя принц сел в поданную к дверям карету и уехал, веселый, радостный, ни разу не оглянувшись, весь полный честолюбия и жажды новых впечатлений. Рене рыдала, закрыв лицо руками, толстая Жанна следовала ее примеру, а Боран и Блезо тихо сказали:

– Куда он поехал? Увидим ли мы его еще когда-нибудь?

С тех пор Рене перестала петь за своей работой, как это делала раньше.

Пять лет прошло без всяких известий, ничто не напоминало скромным людям об исчезнувшем друге семьи. Они постоянно вспоминали его в беседах друг с другом и печально смотрели на его опустевшее место за столом. Иногда слышался тихий упрек:

– Все-таки он мог бы послать нам весточку.

Потом настало время отчаяния: Бруслар уведомил их, что их принц умер… Стали говорить о нем, только вспоминая прошлое.

В один июньский вечер 1806 года все обитатели лавочки часовщика были на своих местах, занятые своим обычным делом. Боран, у своего узкого окошка, с лупой в глазу, рассматривал пружину часов; Блезо, позади него, в глубине лавки, возился с мелкими колесиками; Жанна гремела посудой на кухне, перемывая тарелки; Рене, молчаливая, уже ставшая старше, побледневшая, добросовестно склонилась над своей работой. Вдруг легкий стук заставил всех поднять глаза.

За окном красивый молодой человек с изящной фигурой тихо постукивал ногтями по стеклу. Это был сигнал, посредством которого эмигранты или бывшие шуаны просили приюта, осведомляясь, можно ли безопасно пройти в дом.

Но уже столько времени никто не искал приюта у часовщика, кроме Бруслара, которого он слишком хорошо знал, для того, чтобы не узнать с первого же взгляда, что все, подняв голову, переглянулись, не зная, отвечать или нет.

Вдруг Рене, смотревшая сквозь стекла на посетителя, тихо вскрикнула и побледнела как смерть. Призывный стук в окно с нетерпением повторился.

– Отец, отец! – крикнула Рене, глядя на часовщика таким взглядом, что тот немедленно сдернул со своей лысой головы шелковую шапочку, что означало: «Можете войти».

Дверь распахнулась, звякнул звонок, посетитель вошел в лавку. Он был молод, высоко и гордо держал красивую голову и с улыбкой скрестил руки на золотом набалдашнике индийской трости.

Боран и его подмастерье с улыбкой смотрели на него, Жанна выглянула из кухонной двери с тарелкой в руке, спокойно глядя, кто пришел. Одна Рене, вскочив с места, сжала руки, впилась жадным взглядом в глаза незнакомца и, дрожа от волнения, не могла выговорить ни слова. Наконец из ее груди вырвался подавленный крик:

– Шарль! Наш принц!

Боран и Блезо вскочили с места, Жанна всплеснула руками, подняв тарелку и полотенце.

Довольный произведенным эффектом, принц отбросил свою трость и, привлекая к себе Рене, воскликнул:

– Ты узнала меня, ты – первая! Знаешь ли ты, что ты стала красавицей с тех пор? – И он поцеловал ее в обе щеки, как бывало делал это раньше.

Девушка вспыхнула от смущения.

– Да, – вздохнул принц, – я ничего не забыл; ничего и никого, – прибавил он, вглядываясь в окружающих. – А ты, Рене, думала ли ты когда-нибудь обо мне? – спросил он, глядя на девушку полным нежности взглядом.

– Всегда, постоянно… – пролепетала та, краснея еще более.

Лицо принца просияло, но Боран перебил ее:

– Ваше высочество, оставались все время…

– Тише, – остановил его молодой человек, приложив палец к губам, – меня зовут де Гранлис.

– Несмотря на расстояние, вы всегда присутствовали между нами, – продолжал Боран. – Дочь сказала правду: всегда, постоянно мы вспоминали о вас; мы ждали какого-нибудь известия, спрашивали себя, почему вы не вспомните своих преданных слуг, воображая, что наша глубокая привязанность заслуживала вашего благоволения…

Принц покраснел и поспешил сказать:

– Я никак не мог сделать это, мои бедные друзья!.. Я все расскажу вам теперь. У меня было столько приключений, столько опасностей… Я снова испытал заключение, тюрьму… Мне еще раз удалось спастись и бежать, почти чудом…