Каковы были политические взгляды Ишова? Прямо об этом он в своих воспоминаниях не говорит, но определить его ориентацию можно достаточно точно по ряду фактов:
1. Его сестра Розалия была старым членом партии, с партстажем до 1917 г., сидела еще в царских тюрьмах, таковы же были и ее подруги. Их Ишов глубоко уважал, и они очень влияли на него.
2. Среди его друзей числились лица, имевшие партстаж с самого начала Советской власти (В.Р. Домбровский, нач. управления НКВД Калинской обл. — с 1918 г., М.В. Слонимский, нач. областного управления милиции — с 1917 г., первый секретарь Калининского обкома партии М.Е. Михайлов — с 1919 г.). Это было поколение людей очень смелых и самостоятельных — потому, что они сами создавали и утверждали Советскую власть.
3. Среди политиков ориентировался на С. Орджоникидзе и его окружение (а в нем находились также и Бухарин с Пятаковым!).
4. Среди военных больше всех почитал М. Тухачевского и не очень это скрывал (в 1937 г. Ишову было всего 32 года!). Поэтому, когда над маршалом разразилась «гроза», на него самого тут же был подан донос со стороны сослуживца и «друга» — председателя военного трибунала Серпуховитинова. В своем заявлении, переданном начальнику политотдела внутренних и пограничных войск Калининской обл. Яновскому, этот «сослуживец» писал, что Ишов «выражал сожаление по поводу ареста Тухачевского, Якира и др». (Там же, с. 197.) Дело дошло до ЦКК в Москве. Доносчик был изобличен в клевете и лжи, документально изобличен в том, что сам служил секретарем суда при гетмане Скоропадском на Украине (!), что охотно прибегал к лжесвидетельству. Из партии его исключили, с работы сняли, позже уволили из РККА.
Впечатлениями и встречами с разными людьми, и прекрасными, и крайне гнусными, жизнь Ишова оказалась очень богата. Все он испробовал на себе. Обстановка 1937-1938 гг., по его словам, была самой ужасной: «Продолжались аресты крупных военных и партийных и советских работников. Развернувшиеся и принявшие массовый характер аресты стали лихорадить страну, вселяя в людей страх и неуверенность. Руководители предприятий, учреждений, партийных организаций, командиры воинских частей сменялись один за другим.
Были арестованы видные деятели партии и государства: Енукидзе, Ломов, Уншлихт и другие. Создалась обстановка всеобщей подозрительности, породившая целую армию клеветников и провокаторов. Они действовали беспрепятственно, открыто, нагло и беззаконно. Люди в то время стали бояться собственной тени, перестали общаться (!).
Любого доноса, анонимки было достаточно для ареста и осуждения. Страх обуял и парализовал всех. Лжедоносительство приняло колоссальные размеры.
Многие коммунисты и комсомольцы, на протяжении долгих лет боровшиеся с оппозицией за генеральную линию партии, арестовывались как троцкисты и осуждались как «враги народа». Ярлык врага народа приклеивали всем арестованным без исключения и какого-либо повода». (Расправа. С. 196-197.)
«Было мучительно тяжело. Найти должное объяснение происходившим массовым арестам я не мог, а между тем многие товарищи, выступавшие на партактиве, говорили с пафосом и большой легкостью о „врагах народа“, будто им все ясно. Мне же было непонятно, как могло случиться, что известные всему народу старые, честные, беспредельно преданные рабочему классу большевики, внезапно заболели страшной инфекционной болезнью, называющейся изменой родине? Как же, — думал я, — люди, отдавшие свои силы революции, народу, партии, вдруг стали на путь предательства, измены, шпионажа?
Мои сомнения и тревога за судьбы многих людей еще более усилились в связи с происшедшим у нас событием». (С. 201.) (Имелся в виду арест первого и второго секретарей обкома партии М.Е. Михайлова и А.С. Калыгиной, члена партии с 1915 г.)
«Стремясь выгородить себя и других своих сотрудников, Мальцев (нач. Новосибирского управления НКВД. — В.Л.) систематически продолжал мешать нормальному ходу следствия, не прекращая массовых арестов невиновных людей. Число арестов росло, принимая чудовищные размеры.
Не было человека, спокойно и уверенно работавшего. Никто не знал, что с ним будет завтра. На борьбу с «врагами народа» были мобилизованы практически все сотрудники НКВД. Все это крайне настораживало и беспокоило. Вначале мне казалось, что в Москве мало знают о произволе органов, поэтому я систематически доносил о всех случаях грубого нарушения законов в Главную военную прокуратуру. Многочисленные донесения, меморандумы, докладные записки адресовывались мною персонально Главному военному прокурору Розовскому, прокурору Дорману и др. Отдельные донесения писал непосредственно Прокурору СССР Вышинскому и в ЦК партии. К сожалению, ни помощи, ни поддержки со стороны Главной военной прокуратуры не было, хотя на словах меня обнадеживали, обещали поддержку. Атмосфера создавалась крайне удушливая, невыносимая. На всех лежала тяжелая тень подозрения». (С. 217.)
«Мои сигналы, донесения Вышинскому, Розовскому, а также ЦК партии никаких положительных результатов не дали. Мой развернутый доклад Новосибирскому обкому партии также ни к чему не привел. И все же я принял решение продолжать свои обращения к партии. В тот период я направил множество подробных писем и докладов в Политбюро партии и лично Сталину. Я питал надежду и твердую уверенность, что мой голос будет услышан, но этого не случилось. Как-то получилось все иначе. Все наоборот. Вокруг меня быстро начали сгущаться тяжелые тучи.
9 февраля 1937 г. мою сестру Розалию Ишову арестовали в Москве органы НКВД, а брат, инженер Военно-морского флота Леонид Ишов, арестован в Кронштадте в апреле того же года. Если раньше на все мои сигналы, записки и докладные Главная военная прокуратура никак не реагировала, то сейчас она оказалась «на высоте». Как ни странно, получив от кого-то «сигнал» об аресте моих сестры и брата, ГВП как никогда проявила мобильность и бдительность. От меня срочно затребовали письменного объяснения о моих взаимоотношениях и «связях» с сестрой и братом. Требуемые от меня сведения я изложил с исчерпывающей полнотой и немедленно передал в Главную военную прокуратуру». (С. 219.) «Усилив борьбу с нарушителями советского закона, я был вынужден снова перенести вопрос об этом в областной комитет партии, приводя в подтверждение сотни фактов грубейшего нарушения прав человека. Как я понял, секретари обкома все чувствовали, видели и знали, но, к великой печали, были не в состоянии что-либо изменить. Я начал убеждаться, что я борюсь с ветряными мельницами и что руководящие партийные работники обкома тоже находились под неослабным наблюдением и контролем НКВД. Партийных руководителей райкомов, обкомов, крайкомов с необычной легкостью арестовывали и заключали в тюрьму. Страшный ярлык „врага народа“ продолжал навешиваться на честных людей.
Мои усилия в борьбе за законность практически оказывались тщетными. Ничего изменить я не мог, если не считать нескольких десятков невиновных людей, освобожденных мною из тюрьмы и арестов немногих мерзавцев, фабриковавших уголовные дела. Все это было каплей в море.
Во мне все восставало против клеветы и издевательств. Непрерывно мучила мысль, как же выйти из создавшегося тупика. Ведь отчетливо было видно, как вся государственная машина работает на такое страшное зло. Но одновременно с этим я не переставал верить в доброту и справедливость. Мечталось о правде, а число фактов нарушения и искажения законов росло с каждым днем.
Бороться с фальсификаторами становилось все труднее и труднее. И вот в июле 1938 года я принял решение добиться свидания с Генеральным прокурором СССР Вышинским, для чего выехал в Москву, захватив с собой собранный мной материал о фактах грубейшего нарушения законности. За каждым документом стоял живой человек.
Кроме того, произведенные к тому времени аресты членов ЦК, секретарей ЦК Украины Косиора, Хатаевича, видного политического деятеля Постышева, вожака питерской комсомолии и секретаря Ленинградского обкома партии П. Смородина, о ком слагали поэмы, секретаря ЦК комсомола Косарева, наркома просвещения Бубнова, крупного военачальника Дыбенко и многих др. — заставили серьезно и очень о многом задуматься. Творившееся беззаконие зашло слишком далеко, приняв огромные размеры.
