– А скажи, Боцман, ты угря копченого ел? – спросил Петруччио.

– Ну ел. Тебе-то зачем?

– Да так просто. А Фома не ел.

– Ну не ел. И что? Что в том угре такого, чего в другой рыбе нет? – буркнул Фома.

Одному Петруччио позволялось подшучивать над Фомой. Фома его уважал. Еще в первую встречу сказал, что он этот народ на два сорта делит: на жидов и на евреев. Евреи ему нравились. С ними даже лучше дело иметь, чем с нашей пьянью или прохиндеями. А вот про знакомого жида рассказывал, как он в бытность прорабом, только возникла вакансия повыше и спросили у Фомы, кого посоветует, рекомендовал своего подчиненного. Так тот цельный год как увидит где Фому, так за два квартала орет, мол, здрасьте вам, да чуть не всем прохожим объясняет, какой Фома прекрасный человек, как он сам не пошел наверх, а его, простого еврея, рекомендовал. А поднялся на две ступеньки и в упор перестал видеть. Вот это, говорил Фома, и есть те самые жиды.

– Все от повара зависит. Моя благоверная хоть и сука была порядочная, а блинчики зажарит – пальцы по вторую фалангу съешь и не заметишь, – подал голос Николенька.

Бывшая жена его была наиглавнейшим больным вопросом. Его и Николенькой звали потому, как однажды спросили, как кого жены звали. И этот угрюмый человек вдруг сказал – Николенькой жена звала. Звать-то звала, а с его шофером спала.

Он их притырил разок и надавал больше, чем следовало. Шофер инвалидность получил и остаток жизни мочился через трубочку. Жене пришлось пять пластик делать, и все равно не восстановили полностью.

Кто знает, как долго продолжался бы разговор гурманов, но в барак вбежал Леший с вытаращенными глазами и просипел нечто нечленораздельное. Одно слово поняли все – ЦЫГАНЕ!

«Уважаемые дамы и господа, нечего прыгать по путям, как козы, есть же специальные переходы. А то получится, как в том анекдоте, голова говорит ногам: а вы меня убеждали – перебежим, перебежим».

Фаломеев окончательно пришел в сознание. Главным образом от предвкушения.

Пьющие поймут, что такое предвкушать. Он еще не дошел до того состояния, когда от одного вида воротит. Значит, жив. Значит, рано еще смотреть кино на потолке, когда в одной его части «Чапаев», в другой «Александр Невский», а посередине «Ленин в Октябре».

В ожидании чуда он обвел повеселевшим взглядом зал и заметил влюбленных.

Они ему понравились.

– Дядя Миша… – позвал он швейцара. – Не в службу и не по принуждению, сходи возьми букетик. Сдачи не надо.

Или дядя Миша был волшебником, или цветы продавали прямо в зале у входа в ресторан.

– Вот тем, – кивнул мужчина на влюбленных.

Влюбленные зашевелились. Откровенно говоря, им самим уже надоело быть вдвоем. Умные люди так и делают, искусственно подогревая любовь, расстаются на время, а потом созваниваются, выдумывают сложности. Без преград скисают быстро.

В самом деле, как это – находиться все время вдвоем на протяжении сорока восьми часов. Волей-неволей заметишь и платок несвежий, и щетину на щеках, а уж некогда сладкий запах подмышек… Короче, пара отреагировала нормально.

Улыбнулись. А что надо мужику? Правильно. Общение. Раскидав за два дня кучу отпускных на случайных знакомых, ему вдруг захотелось не очередного разгула стихии, а осмысленного, душевного разговора. И еще – учить. О, как все мы любим учить. Перед ним сидел благодатный материал. С деньгами не густо, значит, слушать будут. И мужик решительно и твердо направился к столику влюбленных.

– Фаломеев Алексей, – представился он, протягивая руку. – Нягань.

– Шура, Лариса, – представились молодые.

– Вы меня извините, я мужик простой, в отпуск собрался, да вот застрял.

Нет, не подумайте, у нас свое пиво в Нягани есть, но здесь вкуснее, правда? В гостях всегда вкуснее. Я дома рассольник в рот не беру, а пригласили – жру… пардон, за обе щеки.

– На халяву и уксус сладок, – не правильно поддержал Ромео.

– При чем тут «на халяву»? – обиделся Фаломеев. – Это все они вчера за так жрали. А мне не жалко. Я вот тут нищего видел в переходе. Сидит, голова забинтована. Чем-то красным намазана, а в руках бумажка: «ЗАЩИТНИК БЕЛОГО ДОМА». Это сколько же он сидит? Страшно подумать. И дают. Смеются, но дают.

Полная коробка. Неужели вся Россия вот так сядет?.. Я на свои гуляю… Может, хотите чего? Водочки?

– Да нет, мы транзитные. Наш в шесть двадцать пять вечера. Идти некуда, да и незачем. Сидим. Тепло. Дождя нет, – за себя и свою спутницу сообщил Ромео.

– Так чего… Я тоже к зимнему морю. Решил поездом. Россию посмотреть.

Сибиряк потянулся до хруста в костях.

– А то самолетом – оно, конечно, быстрее, но альянс не тот. Слушай, летел я из Владика, меня за компрессорами послали перед отпуском, а рядом мареман один. Представляешь, впервые. Все время поездами передвигался, а тут самолет. И у турбины сидим. Ночь. Оттуда искры. Концы красные, раскаленные. Он и спрашивает: чего, мол, горим? Я ему: горим, но экипаж классный, попробуют посадить. Ты не паникуй, все ж волк морской, а не червь земляной, здесь женщины, дети. Паники не нужно. Нужно достойно. Посидел морячок, посидел, потом хвать портфель, а там набор коньячный из Японии. Давай на всякий поганый случай. Ну мы и усугубили. Когда сели, он землю целовал… Вот с этого и началось…

Алексей закручинился.

– Вы не расстраивайтесь. Все будет хорошо. Уедете шестичасовым, – отрабатывала сочувствием Джульетта. – Вам и выпить принесли. Только вы не очень.

Фаломеев оглянулся. Татарочка расставляла закуску. Все-таки принесла оливье. Пиво. Коньяк «Ахтамар».

– А чего, ребята, айда ко мне. Одному дуть невпротык, – пригласил он новых знакомых за свой столик.

Перебазировались. Тут же выплыла вторая официантка и нависла над столом Фаломеева девятым номером.

– Шесть кофе, пирожные песочные – три, салат-ассорти рыбное… – насчитала она влюбленным.

– Давай сюда, – сгреб счет в свой карман сибиряк. – Много кофе вредно для здоровья. Коньячок, он получше будет. Иди, красавица, иди…

«Везет же татарве, – подумала вторая официантка, – такой мужик плывет, бери – не хочу». Но в подсобке высказалась иначе. Куда смотришь, Алька, мужик сгорает, бери его под мышку и дуй домой, с мэтром в два счета договоримся. Этот не сорвется. Сама видела, как он на твои ноги глядел.

И Алика задумалась.

Между тем троица вальяжно расположилась за столиком. Точнее, вальяжно расположился сибиряк. Влюбленные, позабыв про влюбленность, поглощали его салаты. Пришло время учить их жизни, но Алексей Фаломеев не знал, с чего начать, за что зацепиться.

Повод дал Ромео.

– А часы у вас, того, свистнули?

– Молодой человек, даже если и свистнули, что из того? Мы в мир все голыми пришли, голыми и уходить надо бы. В могилу ты с собой часы не возьмешь. Они тебе там ни к чему.

– Рановато вы про могилы-то, – заметил Ромео.

– Да. Непонятно, – поддержала Джульетта.

– А в мире вообще много чего непонятного. Вот, к примеру, наблюдал я за вами. Любовь в лепешку. Разве нет?

– Сейчас так не говорят.

– Ну поженитесь, то да се… А дальше?

– Что – дальше?

– Заметили, все сказки кончаются свадьбой, а дальше ни гугу. Молчит автор.

А почему молчит? Нечего сказать? Есть. Просто дальше начинается война и мир, бесконечная трагикомедия сердца. И дело тут не в дырявых носках или погодных условиях, а в способности понять и простить.

– Вы сами-то любили когда-нибудь?

– И когда-нибудь, и как-нибудь, и нибудь, как…

Сибиряк хотел легкой беседы. Он – ментор, они – слушатели. Благодарные. Не вышло. Фаломеев почувствовал себя неуютно. И не то чтобы жаль коньяка и салатов, но задергался. Не любил он в себе это пьяное чувство, когда после первой рюмки поют, после второй целуются, из-за третьей дерутся, а под четвертую, размазывая сопли, мирятся.

Говорят, что неврастеники строят воздушные замки, психотоники в них живут, а психиатры взимают с тех и других арендную плату. Из этого прямо проистекает, что биологи вбивают сваи, пытаясь соединить ими, сваями, замки с землей.