Холодный, серый январь 1992 года. Грязная, несчастная, голодная, растерянная Москва. Уже проутюжили ее танки прошлогоднего августовского путча, уже покривлялся на танке разудалый пьяница, уже застонала она под немыслимыми тяготами свободных цен розовощеких экономистов — шалунов Гайдара и Чубайса — с их разноцветными фантиками ваучеров и рублей.

Пять тридцать утра. Оглушительно звонит будильник. О ужас… Сейчас все начнется сначала. Я открываю глаза и снова их закрываю. На темном фоне мерцают серебристые молнии. Кажется, болит горло, но болеть нельзя ни при каких обстоятельствах. Безумно хочется спать. За окном темно. Ветер завывает и бросает пригоршни колючего снега. Нет никаких сил. Господи, за что Ты меня так наказываешь? С еще закрытыми глазами я начинаю себя ругать: «Немедленно вставай, ленивая дура. Разлеглась, скотина, пригрелась. А ну, встать!.. Ой нет. Нет!.. Сказано — встать! Вставай! Надо жить…» Глаза открываются. Свешиваем ноги, нашариваем противные, стоптанные тапочки. Ногам в тапочках сразу становится холодно: сильно дует по полу.

Я встаю под холодный душ, терзаю себя жесткой мочалкой. Тело откликается. Можно жить дальше. Иду на кухню пить чай с молоком.

Первое впечатление от нашей кухни ужасное: старая, потертая мебель начала семидесятых пару лет назад покрашена мной в омерзительно-желтый цвет. Когда я выбирала краску, надеялась, что желтый цвет будет смотреться солнечно и весело, но почему-то получилось дешево и глупо. Оказалось, цвет тоже может быть глупым. Все остальное — ненамного приятнее. На подоконнике в банках из-под майонеза скрюченные луковицы с хилыми ростками зеленого лука — мамино фермерское хозяйство. Картину дополняют старенькие занавески с намеком на уют, облезлая раковина и холодильник ЗИЛ, вот уже двадцать лет — надежный друг. Я прислушиваюсь к его урчанию. Самое страшное, если он вдруг сломается, такое уже случалось пару раз. Денег на новый холодильник или на починку старого в ближайшем будущем не предвидится. Я глажу ЗИЛ по пузатому, поцарапанному белому боку и прошу ласково: «Ты уж не подведи меня, старина». Чайник закипел, и я последние минуты наедине с собой провожу в глубокой медитации над чашкой чая.

Мой девятимесячный сыночек Богдан спит в одной комнате с мамой. Она встает к нему ночью, потому что я не встану. Несмотря на мощный материнский инстинкт, мой сон может потревожить только взрыв бомбы прямо под ухом. Или телефонный звонок от мужа. Но он не звонит. Вот уже три месяца не звонит, и я не знаю — жив он или умер, жена я еще или уже вдова… Богдан может верещать сколько угодно, я не просыпаюсь. Мама спасает его ночью, меняет пеленки, подсовывает сына мне в кровать. Я кормлю ребенка автоматически, во сне, не просыпаясь. Мне совершенно все равно, что со мной делают во сне. Самое главное, чтобы не будили.

Мы с мамой стараемся изо всех сил беречь друг друга, самое главное в это время — сон. Но у меня есть специальный прием для того, чтобы выспаться. Я перед сном размеренным гипнотическим голосом говорю: «Сей-час я зас-ну. И да-же ес-ли сон про-длит-ся несколь-ко ми-нут, мо-я нерв-ная сис-тема пол-ностью восста-новит-ся. Я о-чень хо-ро-шо от-дох-ну и на-бе-русь сил». Это очень помогает, даже не знаю на чем, но я держусь.

Сейчас мне надо быстро покормить грудью Богдана. Надо исхитриться покормить его так, чтобы он высосал абсолютно все, что можно, чтобы молоко мне потом не мешало на работе. Ему уже девять месяцев, но бросить кормить я не могу, потому что пока мне не на что купить детское питание.

Это — к лучшему. Грудное вскармливание полезно. Молоко — это моя воплощенная любовь к сыну, моему долгожданному Богдану, Богом данному. А я так его люблю, молока и любви у меня очень много. Ешь на здоровье, радость моя. На верхней губке у моего малыша маленькая беленькая мозолька, так он прилежно трудится, чмокая розовыми губешками. Огромные голубые глаза смотрят на меня снизу вверх, осмысленно ловят мой любящий взгляд. Он такой красивый мальчик, кудрявые волосы, огромные глаза — просто фотомодель для рекламы дорогих памперсов, единственную пачку которых я храню как зеницу ока для походов в детскую поликлинику. От сына чудесно пахнет здоровым ребенком, и так не хочется никуда уходить…

Богдан остается с тяжелобольной мамой и совершенно слепой бабушкой.

Мама — мой героический тыл. Она, несмотря на свои заболевания, должна вставать, кормить слепую бабушку и заниматься с Богданом несколько часов до моего прихода. Болеть и расклеиваться ей нельзя, я так ей и сказала. Она, конечно, очень испугалась, потому что я сейчас — глава семьи, единственный кормилец. У нас не матриархат и не патриархат, а май хат[1].

…Я выхожу на улицу. Мне надо быстро-быстро дойти до молочной кухни и взять набор питания для Богдана. Мы все питаемся от Богдана, потому что он категорически отказывается употреблять что-нибудь, кроме моего молока. Кефир и «Малютку» ест бабушка, а из остатков можно сделать творог.

Идти приходится далеко. Путь лежит по мостику, через реку. Это самый противный участок дороги, здесь холодно и очень скользко. Приходится тормозить. Я потихоньку напеваю: «Как на тоненький ледок выпал беленький снежок», — и пытаюсь балансировать. Со стороны меня можно принять за спортсменку, поддерживающую форму. Темп, спортивная одежда, рюкзак на спине. Можно подумать, что я от нечего делать занимаюсь джоггингом. На самом деле у меня нет денег на сапоги, а старые совершенно развалились, и мне приходится ходить в кроссовках с шерстяными носками по глубокому, грязному снегу. Холодно, зато быстро. Закаляюсь.

…В очереди в молочной кухне стоят почти одни позевывающие мужчины, молодые отцы. Я пристраиваюсь в хвост и украдкой их рассматриваю. Любят своих жен и детей, заботятся о них. Нормальные.

Я немножко завидую их счастливым женам, которые нежатся в тепле кроваток со своими младенцами под боком, ожидая прихода законных мужей… А я совсем одна… Но я тут же спохватываюсь.

«Все хорошо, ты еще будешь счастлива, просто тебя проверяют на прочность. А потом Бог тебя одарит, если не будешь роптать. Как праведника Иова. Ой нет, у Иова все умерли, а у меня, слава богу, все живы, и все хотят есть… Зато я — здоровая и сильная, у меня здоровый ребенок и полно молока. Я со всем справлюсь».

В молочной кухне нас ждет сюрприз — свободные цены. То, что стоило девяносто копеек, стало стоить два рубля пятьдесят копеек. Как это? Все выходят обескураженные и клянут на чем свет стоит Гайдара и Ельцина. Один из очкариков, читающий «Огонек», уверенно говорит:

— Что вы все стонете? Вам же сказал Борис Николаевич: трудно будет только полгода, а потом у нас будут ваучеры, экономика начнет работать, мы будем ездить на хороших машинах! Надо верить в нашу новую Россию! В нашего всенародно избранного президента!

К эмоциональному оратору вплотную подошел простоватого вида мужик с грязными ногтями.

— Ты, это… не свисти, дерьмократ хренов… Ваучеры твои хваленые — это просто бумажка нам, дуракам, подтереться… Все разработано Гайдаром и Чубайсом и их пионерским отрядом, чтобы нахапать побольше. А ты, дурак, так и будешь верить и Белый дом защищать… Такую страну развалили, гады… А ты небось защитник Белого дома?